Пришла мне грешная мысль. Дай-ка, думаю, заплыву подальше. Телу от моря приятнее будет, проживу несколько лишних часов, подведу на досуге итог своей жизни, пока силы наверху держат. И на душе радостнее, когда чуешь вокруг море, родное море. Оно примет к себе, схоронит, как сына, не даст фрицам надругаться над мертвым. А живым не возьмут… Все так думали. Никто пощады не ждал и не просил. Лучше смерти поклониться, чем немцам. Чуть не уплыл, да опомнился, понял, что жара и жажда торопят на гибель. Тут один хлопец про сахар сказал. Сахару, что консервов, было: вволю. Зачерпнули каской морской воды, растворили, попытали на вкус: муторно до головокружения, но терпимо. Пьем — оторваться не можем. Спасибо, врач отнял. Он по всем террасам бегал под пулями и предупреждал: «Только для поддержания организма, товарищи, ни в коем случае досыта, иначе пропадете!» Кто его не послушался, невыносимую муку принял.
Как ни тошно пить было, неладные мысли улетучились. Разве много человеку надо? Смочил душу, и ладно. Немцы про наш секрет не догадались и рассчитывали, что мы без воды — вроде рыбы на бережку. Смотрим, вдруг они осмелели и сунулись на самый аэродром у маяка, чтобы уцепиться за верхние карнизы и разделить террасы надвое. Положение просто отчаянное: если они закрепятся, то деваться нам некуда, не удержимся до ночи. Их целая рота нагрянула. Тогда навстречу им, да еще бегом, пятнадцать автоматчиков из морской пехоты: двух рот хлопцы стоят… Охрипли, языки ворочаются, будто их заклинило, но «полундра» получилась такая, что фрицам, наверное, тысяча голосов почудилось. Драпанула та рота не только с аэродрома — еще с километр за высотку, где раньше окопалась. Не до смеха нам тогда было, и то смеялись, как маленькие. И противно и досадно — ох, до чего же обидно, потому что не храбростью немцы одолели Севастополь, а силой и техникой. И то ночью ни с места. Стреляют куда попало для своего спокойствия, но ни шагу вперед. Барахольщики с автоматами!
Как стемнело, с моря задул ветерок. Галька остыла. Выбираем ее и лижем, будто мороженое. На секунду, а все-таки жажда меньше. Сидим, ждем у моря погоды. Нема кораблей. Скоро полночь. Кое-кто приуныл, отчаялся, не без этого. Другие сговариваются, чтобы в горы податься, к партизанам. Значит, зайти в море до ноздрей и по одному пробраться мимо того места, где немецкие танки берег караулят. И я пристал.
Долго не собирались. Идем молчком. На полпути, метров пятьсот мористее, показались силуэты. Вот когда хотелось на все море крикнуть от радости: «Корабли! Наши! Не забыли про севастопольцев!» На всякий случай поплыли к ним втроем: если двое утонут, третий доберется. Ботинки я скинул, китель тоже, а без брюк неудобно, как ни тяжело в них. С полчаса канителились, пока вылезли на палубу и легли на ней вроде выловленных утопленников. Отдышались и объяснили командиру обстановку на террасах. Командир послал шлюпку за остальными из нашей группы, но их в том месте не оказалось: пока мы плыли, они ушли обратно, чтобы предупредить всех, кто заждался. Не только о себе думали. Подгребаем туда, а берег у террас будто в разноцветных светлячках: желтые, красные, зеленые… Мигают, морзят: «Спасибо, что выручили! Черноморцы своих не покидают в беде!» И тому подобное. Вокруг тихо-тихо, если не считать, что немцы с высоток палят для собственной храбрости да Севастополь гудит вдалеке: еще бьются в нем насмерть люди, которые прикрывают нас.
Корабли курсировали вдоль «пятачка» почти до рассвета. Шлюпки переправляли раненых, прочие вплавь добирались и, как ни устали, перво-наперво просили пить. Пили столько, что скоро в цистернах на донышке пооставалось… А перед рассветом попрощались мы с крымской землей и пошли курсом до Новороссийска. Стал я на корме и все гляжу на то место, где был наш Севастополь: зарево на горизонте, прожектора шарят по небу, гул раздается, будто земля стонет…
Федор Артемович перевел нахмуренный взгляд на Кирюшу.
Прижав к груди кулаки, маленький моторист уставился на зыбкую «летучку». Пламя ее, раздуваемое и колеблемое порывистыми движениями сейнера, отсвечивало в угрюмых глазах подростка. Он весь был под впечатлением рассказа.