-- Ну, нам сегодня таки досталось... У мамы нервы расходились!
Зиночка знала даже и то, что папа "не мог выносить ни одной смазливой рожицы", как он сам говорил про себя в холостой компании. Женщины были его слабостью, грехом и наказанием. Но свои любовные подвиги Ромодин умел вести с таким искусством, что не комирометировал семьи и ловко хоронил всякие концы. Женщины любили его даже в наступившем неблагодарном для мужчины возрасте, и Зиночке нравилось выезжать на балы с отцом, когда он являлся в своей сфере,-- предупредительный, ласковый, любезный и всегда остроумный. Издали она любовалась, как отец подходил к дамам, особенно к незнакомым, и знала наперед, кто ему нравился -- лицо у него делалось почти строгое, глаза слегка прищуривались. А как он танцовал, когда был в духе, особенно мазурку! Вообще отец дерзкался молодцом.
-- Папа, а ты за m-lle Бюш тоже ухаживал?-- спросила однажды Зиночка с обычной наивностью.-- Ведь она была в свое время хорошенькая.
Этот вопрос точно ужалил Ромодина. Он как-то через плечо быстро взглянул на дочь и серьезно проговорил;
-- О m-lle Бюш так нельзя говорить... Это святая девушка.
-- Папочка, миленький, признайся... Она к тебе еще и сейчас немножко неравнодушна?
-- Ты говоришь глупости, за которыя следовало бы драть уши, если бы ты не была такая большая и глупая.
Это был единственный раз, когда Ромодин разсердился на дочь, и Зиночка отлично его запомнила. Он дулся на нее целую неделю и все время был особенно внимателен к гувернантке.
M-lle Бюш жила в доме уже лет десять и являлась членом семьи. Безродная немочка одна в целом доме сохранила еще престиж власти и пользовалась откровенной ненавистью прислуги. Сам барин ея побаивался, а барыня призывала, как третейскаго судью. Всегда невозмутимая, ласково-строгая, чистенькая, скромная, она походила на ангела-хранителя из хорошей детской сказки. Поблекшее прежде времени лицо всегда носило на себе печать какой-то внутренней покорной печали. Чистота -- это был целый культ m-lle Бюш, и такая же внутренняя чистота придавала ей святой вид. Одна Зиночка иногда "бунтовала с гувернанткой", но такой бунт всегда заканчивался полным поражением, и шалунья должна была со слезами вымаливать отпущение своих кисейных прегрешений. Избалованные мальчики знали только ее одну, как знал кучер Потап, старая Ермиловна и вообще вся домовая челядь. Ро настоянию m-lle Бюш, в доме не держали лакеев,-- гувернантка не могла выносить этих безполезных тварей, развращавших от безделья женскую прислугу. Самым большим наказанием было приглашение в комнату m-lle Бюш, откуда горничная выходила с красными от слез глазами. После приключения с Дарьей m-lle Бюш долго молчала и старалась избегать Елизаветы Петровны, которая была обижена таким невниманием. Но дней через пять гувернантка сама явилась в комнату "madame" и с обычной простотой заявила, что ей нужно поговорить серьезно.
-- Я к вашим услугам...-- сухо ответила Елизавета Петровна.
Все эти дни madame почти не выходила из своей комнаты и поэтому не считала нужным одеваться. Везде был страшный безпорядок, а сама madame являлась образцом всякаго безпорядка: волосы не убраны, кофточка разстегнута, юбки надеты криво, чулки спустились. Это был полнейший контраст той Елизаветы Петровны, какую привыкли видеть ея поклонники в театре, клубе и на гуляньях.
-- Садитесь...-- прибавила madame, предчувствуя неприятное обяснение.
Но m-lle Бюш не села, а только хрустнула своими тонкими пальцами.
-- Я пришла заявить вам, Елизавета Петровна, что должна, к сожалению, оставить ваш дом,-- твердо проговорила гувернантка. -- Мне это стишком тяжело сделать, но я не могу.