Приятно был снова увидеться с друзьями, которых я там завел. Вначале всегда возникало чувство неловкости, как если бы нам надо было знакомиться заново. Особенно это чувствовалось при встрече с Анджелой. Каждый раз я замечал в ней какие-то перемены по сравнению с прошлым годом, но в августе 98-го изменилось все: фигура, манеры, взгляд. Нам было по двенадцать лет, и у нас вдруг появились занятия, вызывавшие беспокойство. После обеда, оставив родителей под зонтом на пляже, я убегал по узкой улочке, куда редко сворачивали туристы. Мой лучший друг Марко превратился в моего соперника. Если раньше, еще год назад, мы с ним отлично играли, то теперь он начал меня задирать и не упускал случая заявить, что его тошнит от придурков, которые в августе приезжают с континента на машинах, набитых всяким барахлом, даже туалетную бумагу привозят с собой, и все, чем они способны осчастливить их земной рай, это переполненные помойки. В тот вечер, когда я получил первый в жизни поцелуй, кто-то сломал мой велосипед.
Пока я прыгал в воду с самой высокой скалы, чтобы произвести впечатление на свою летнюю любовь, другая девочка сидела в темноте, внутри контейнера. В жаркую погоду там, наверно, было как в печке. Цепь на шее. Кровать, привинченная к полу. Вонючие ведра. По-видимому, мой отец заранее подготовил все необходимое, чтобы устроить ее там на время летних каникул; очевидно, заключил пари с самим собой, что сумеет решить эту задачу. Заключение Аманды длилось с марта 93 года, когда она исчезла. Ей тогда было шесть лет, как и мне. В 2013 году у нас при обыске нашли прядь ее волос, заложенную между страницами книги.
Мы с Анджелой переписывались. В сентябре она аккуратно писала раз в неделю, но в последующие месяцы письма приходили все реже и реже, а в июне и июле не приходило ни одного. После августа все начиналось снова.
Мы рассказывали друг другу всякую детскую чепуху; иногда на последней странице мелькал кокетливый намек, что нас с ней связывает нечто большее, чем дружба. Случалось, прочитав ее письмо, я без зазрения совести переписывал его на свой лад. Правда, опустив в ящик, иногда все же испытывал сожаление.
В феврале 99-го тон моих писем изменился. Теперь в них шла речь уже не о проделках нашей компании и не о придирках учителей. Интересы тринадцатилетнего мальчишки остались в прошлом. Их вытеснила новая проблема: болезнь мамы. Дома мне все виделось в другом свете.
Я рассказывал об этом только Анджеле. Она отвечала письмами на нескольких страницах, исписанных мелким почерком: я цеплялся за них, как за соломинку. Больше всего мне нравилось то, что в них не было попыток подбодрить меня. И раньше я просил ее ничего не говорить родителям: нам не нужны были их звонки, а еще я не хотел, чтобы ее отец и мать отравляли наше с ней общение. Нас было только двое, как раньше. Но теперь я шел по жизни, а в боку у меня торчала стрела. Было нестерпимо больно. Я рассказывал ей о курсах лечения, о приступах и консультациях специалистов: один час такого визита стоил как месячный заработок моего отца. Анджела в своих письмах вообще не затрагивала эту тему. В них говорилось о певцах, о фильмах, от которых она была в бешеном восторге, о книгах и комиксах, которые я обязательно должен прочесть: они изменили ее жизнь. Иногда она вкладывала в конверт фотографию – свой портрет или какой-нибудь пейзаж с приветственной надписью на обороте.
Я в точности выполнял ее указания. Покупал диски и книги толщиной в триста страниц, главным образом о драконах. Один ходил в кино. Или становился перед окном, откуда открывался вид на весь залив. В ясные вечера с моего седьмого этажа казалось, что до Эльбы рукой подать, а Корсика выглядела ее тенью. Анджела находилась на противоположной, невидимой стороне острова. И все же я видел ее, запертую на этом клочке земли, словно томящуюся в башне принцессу, которую надо спасти. Возможно, как раз в эту минуту она пишет мне письмо. Из родительской спальни слышались приступы кашля, от которых дрожали стены. И тогда я брал ручку и тоже писал ей.
Однажды в апреле меня разбудили среди ночи. «Ну что же, я готов», – подумал я, хотя совсем не был готов. Это была мама (тогда она еще ходила); она сказала, что вызвала отцу скорую помощь.
Отца положили в больницу. У него оказался перитонит, от которого мог бы сдохнуть слон. Непонятно было, откуда он взялся: никаких предвестников не отмечалось, к тому же мой отец придерживался очень строгой диеты – все ел без соли, супы, жиденькие бульоны, белое мясо, которое иногда, в порядке исключения, приправлял капелькой оливкового масла. С вином он был очень осторожен, в основном использовал его в кулинарии. Единственным излишеством, от которого он не мог отказаться, было сладкое: раз в месяц он покупал трубочки с кремом у кондитера-сицилийца на улице Ла-Мармора. Откусив кусочек, он всегда произносил: «Весь прошлый месяц я не жил, а выживал».