— Без тебя разберусь, кого и за что мне благодарить, хренова зазнавшаяся пигалица. Лучше проясни-ка мне кое-что: что же ты сама его не жрешь, этого своего голубого гну, раз он такой несусветно ценный да весь из себя эксклюзивный? — озлобленно цыкнув, бросил мужчина, с бешенством перехватывая в очередной раз дотягивающуюся до него ногу и предупреждающе стискивая в железных пальцах забившуюся лодыжку, на которую очень и очень подмывало нажать чуть-чуть посильнее да…
— Потому что редкий, потому и не ем. Видно, этикету тебя не учили, и такой бродяжка, как ты, знать не знает, что всё самое лучшее — оно подается для дорогих гостей. Пусть дорогой гость у меня тут и всего один, а с ним пожаловал неотесанный болван да… нахлебник…
Сучка знала, знала же прекрасно, что ногу он ей не решится сломать всё равно, догадываясь, что за подобную выходку может схлопотать, и схлопотать сильно, а потому так спокойно да легко чесала языком, корчила паясничающие гримасы и, дождавшись, когда захваченную конечность освободят обратно, с показушной брезгливостью ту оттирала, высовывая изо рта толстый розовый язык.
— Джек не нахлебник, я же уже… просил так не… не гово… рить… он… — птенец, который был всё еще здесь, но вместе с тем и в совершенстве нигде, то ли и впрямь умудрившись куда-то там околдоваться да влипнуть, то ли не собираясь с ним разговаривать из-за недавних инцидентов с приставаниями да отказами закладываться во имя свя́того человеколюбия, в кои-то веки встрял, подал жалобный просевший голос, правда, сделал это настолько невпечатляюще, что Азиза не потрудилась обратить ни на него самого, ни на его скулящие щенячьи писки внимания. — Он мой… друг он… мой, который меня… спас, и с которым мы… мы вместе… путе… путешест… бежим.
— Ух ты! Что я слышу? Неужели же, милый мой? А я уж было грешным делом порешил, что ты на моё присутствие, что называется, принципиально забил; у вас же здесь, славные детишки, в чести играть в эту чертову игру «давай представим, что никакого заколебавшего Джека рядом с нами нет», — раздраженно хмыкнул мужчина, которому чем дальше, тем больше хотелось ухватить недомерка за глотку и хорошенько обо что-нибудь всеми доступными головешками-коленками-спинами-задницами поколотить. — Впрочем, говоря о всяких занятных игрушках… Давайте-ка вернемся к нашей застольной беседе, никто, надеюсь, не возражает? Так что, нормальных, а не синюшненьких антилопок у вас тут больше не водится, сраные вы потомки сраной саванны? Выпрашивать секретный ингредиент и спрашивать, из чего — или, точнее, из кого — вы эту хероту нарезаете, полагаю, будет с моей стороны верхом наглости? А ты, мальчик, лучше бы бросил это говнецо подобру-поздорову, пока опять чем-нибудь на радостях не траванулся — это тебе не томатная скумбрия и даже, заметь, не безобидный птенчик в бронебойной скорлупке, а… мрак. Просто дьявольский мрак по дьявольскому рецепту, пробовать который я тебе очень и очень не рекомендую.
К саданувшему изумлению, мальчишка, прежде всеми силами выеживающийся на казенную жрачку, на слова его не среагировал: опять погрузился в свой чертов уволакивающий туман да, воистину по-дебильному улыбнувшись, когда улыбаться было не от чего, склонился над пододвинутой заботливой Азизой миской, запустил туда ложку, скрученную из присоединенной к деревянной палке вогнутой железной лопасти, и, зачерпнув тот кусок, что был поменьше, погрузил противное всему естественному синее ублюдство в принявшийся безразлично жевать рот, тут же окрашивающийся вдоль причмокивающих губ выдавливаемой из насекомых, случайно прихваченных с фальшивящим мясом, баснословной краснотой.
— Это… на самом деле… вкусно, я… думаю… — захлебываясь стекающим по горлу соком, пробормотал, почти-почти выташниваясь, двинувшийся проседенный пацан, подкрашивая откровенно лживые, никак не могущие быть правдой слова невменяемой судорогой покрывающихся пузырчатой пеной страдающих губ. — Зря ты так… так… Джек… говор… ришь… оно ведь совсем не… не…
— Прекрати ты заливать, идиот! Я же вижу, что тебя сейчас выблюет этим твоим кретинистым «вкусно» да «зря»! Если не нравится, если жрать это говно не можешь — так ей и скажи! — срываясь, прорычал, с силой ударяя кулаком по столешнице — его проклятущая миска от этого дрябло подскочила, попытавшись перевернуться, но так и оставшись стоять, — Джек, едва-едва удерживающий себя в горящих да умоляющих распоясаться и натворить дел руках. — Бросай этот дешевый спектакль, маленький паршивец! Или что, ты только мне мог ныть, что боишься всего, что выглядит не так, как выглядеть положено, и жрать этого по доброй воле не хочешь?! Для того, кто блевал от дохлых неоперившихся птиц, ты ведешь себя как последний тронутый ненормальный! Неужели ты настолько боишься эту чертову девку задеть, что готов ради её сраной прихоти пичкаться всем, что она захочет тебе подсунуть?! Так зачем же тогда мелочиться?! Может, сразу попросишь у неё самое забористое, что тут есть, заранее уляжешься в подготовленную по твою душу могилку и там же с восторженным визгом поданный деликатес сожрешь?!
Птенец, который всего на миг напрягся да показался птенцом прежним, знакомым, родным, до крика и разбитых костяшек необходимым, а теперь куда-то от него утащенным да украденным, застыл, ткнулся наполненной ложкой в поджатые отказывающиеся губы, стёк на стол не пережеванным слюнявым куском, повернул в сторону Джека простынно-белую, не слушающуюся, практически скрипящую в шее плывущую голову. Ненадолго приоткрыл рот, будто собирался что-то сказать, но никак не мог вспомнить безвозвратно отобранных слов, скривился в смягчившемся лице, тусклым-тусклым светом в повлажневших глазах попросив о мифической невидимой помощи, а затем, отвернувшись обратно, вернулся к своей гребаной миске, принимаясь методично погружать в мясную похлебку ложку, выковыривать не самые черные или волокнистые куски, запихивать их за щеку да со слезами, которые никуда не уходили, оставаясь стоять полупрозрачной тоскливой стеной, монотонно…
Жевать-глотать-подыхать, пока всё, что оставалось Джеку, это бессильно ругнуться и так же бессильно задуматься, что парнишка не походил на самого себя, парнишку как будто подменили, началось всё это в тот миг, как они повстречали мелкую черношкурую паршивку, и…
Оставалось тем еще вопросом — изменилось бы что-нибудь, если бы они немедля отсюда убрались, или…
Или же уже всё-таки…
— Это не отрава. Я же только что об этом говорила, — встряла отрава другая, куда более страшная, неперевариваемая, воистину, сволочь хренова, опасная, ядовитая, с экстазом наблюдающая за тем, как её недобитое угощение уплеталось за обе щеки пристукнутым хворым мальчишкой, и от переизбытка зашкаливающих эмоций время от времени хлопающая в потные коричневые ладони. — Посмотри сам: Фениксу нравится и с ним ничего плохого не происходит. Вот кто из вас двоих действительно знает толк в приличной человеческой пище. Я так рада, что тебе понравилось то, что я для тебя приготовила, Феникс! Правда-правда рада, ты даже не представляешь, как! — продолжая щебетать, малявка ненадолго нырнула вниз, подняла с пола закрытый кувшинчик, тихо дожидающийся своего часа возле левой боковины массивного стола, налила в протянутую Фениксу жестяную кружку эбонитово-черной пахучей жидкости, ухватила седого за руку да так требовательно, будто имела все на свете права, заставила сжать пальцы на чертовой емкости, которую безнадежный олух без вопросов — ничего другого Джек уже и не ждал — принял. — Вот, вот, попробуй еще и этого! Это тебе, чтобы запить!
— Что за новое дерьмо? — с подозрением принюхавшись да от вида черной жижи невольно передернувшись, рыкнул перекошенный на лицо Пот. — Несет от него жутко. Пытаешься этого идиота споить?
— Нет. Не пытаюсь, — девка, Джек не мог не признать хотя бы этого, держалась знатно: наверняка же что-то замышляла, но вид принимала настолько не у дел, что моментами ему начинало закрадываться в голову, что, возможно, он и в самом деле всё это выдумал, вбил себе в башку, налетел по причине своей гребаной больной ревности да просто-напросто свихнулся. — Это настойка на коре обожженного дуба, на подорожнике, сохранившихся корешках разных растений, добытых из насекомых маслах. Черная она такая оттого, что мы добавляем в неё уголь — чтобы промывало желудок и помогало переварить всё то, что не очень-то пригодно в пищу, но что нам приходится в голодные месяцы есть… Что? Неужели ты тоже хочешь попробовать, Джек? Я, как видишь, уже и предлагать тебе не пытаюсь, чтобы ты не бесился и на меня не орал.