— Ага. Хочу. Умираю от нетерпения хорошенько в этот твой кувшинчик как следует плюнуть.
— Вот видишь? Ты опять говоришь гадости. Учти только, что второго шанса тебе не предоставится — мы не любим тех, кто отказывается от нашего угощения, — а эта настойка — самое лучшее, что тебе могут предложить здесь выпить. Потом, если вдруг передумаешь, будешь ползать на брюхе, кусать от обиды локти да пенять на себя.
Мужчина пренебрежительно — так, словно всю жизнь практиковал — скривил рот, со скучающим видом отвернулся, нервозно, тщетно стараясь это скрыть, поглядел на стену, сплетенную из толстянковых просушенных стеблей да простейшей подгнившей соломы, которая, если оглянуться по сторонам, «простейшей» быть резко прекращала: хрен её такую где-нибудь теперь получалось сыскать, а у этих вон, болталась себе, почем зря, да встречалась на каждом втором шагу.
— Что-то у вас дохерища его водится, этого всего «самого лучшего»… А с виду — быдло быдлом. И как, спрашивается, умудрились?
— Сам ты «быдло быдлом». Это же тебя не устраивает то, что мы тебе предлагаем; видно, привык к таким же быдло-вещам, то-то так и выделываешься, бедняжка… Но ничего, даже эта твоя проблема вполне разрешима: у нас здесь варят вечерами сорговое пиво, которое, наверное, придется тебе по вкусу куда как больше, неотесанный ты наш. Только, вот же несчастье, за пиво это нужно денежку заплатить, а у тебя, можешь и не отвечать, и так ясно, никакой денежки — ни из зуба, ни такой, какими у вас расплачиваются — нет.
— И с чего ты это…
— С того, что у тебя даже карманов нет. Какие тогда деньги, сам посуди? Не в задничную дырку же ты их себе засунул, верно? А если вдруг засунул, то всё равно уже давно потерял.
Джек, доведенный до той отметки, за которой еще немного — и всё бы чисто-начисто сорвало, потому как за убийство этой треклятой грымзы их бы наверняка живьем сожрали, скрипнул едва не обломившимися в кончиках зубами, стиснул в кулаках хрустнувшие пальцы. Покосился, дернув занывшей в поврежденном сухожилии шеей, на тупического ягненка-птенца, что продолжал высиживать рядом обдолбанной нежитью, этаким маленьким и славненьким белым упырчиком, да хлебать ложка за ложкой паршивую отравленную похлебку.
— Может, откроешь рот и хоть слово уже скажешь, чертов предательский ублюдок?! — теряя подходящее к финалу терпение, таящееся где-то на кончике клыка да от очередного злостного прикуса неосторожно подломившееся, провыл, отчаянно желая потянуться к притягивающему бледному горлу, дышащий на ладан Пот. — Или что вообще с тобой происходит, я не пойму? Решил променять меня на эту малолетнюю сучку? Обустроить себе с ней теплое уютное гнездышко и нарожать кучу таких же тупых, как и вы сами, детишек? Если вдруг да, то так и скажи мне прямо в лицо, уж очень тебя прошу! Чтобы я мог с чистой совестью послать тебя на хер и уйти доживать свою собственную жизнь, не носясь за тобой, будто вышвырнутая униженная собака.
Мальчишка от каждого выплюнутого слова, сказанного в сердцах да в грызущей обиде, не имеющего отношения к болезненно ноющей под ребрами правде, заметно вздрагивал, подбирал под себя ноги, ссутуливался, скукоживался, наклонялся всё ниже и ниже над своей крематорной урной, миской, мерзким трупятинным корытом для отупевающих трупятинных свиней. Он выглядел так, будто вот-вот заплачет, сдастся, надломится, издохнет, как чертов птенец от чертового разрыва чертового слабого сердца, но…
Сказать — всё так же не говорил ни-че-го; даже в сторону тяжело да грузно дышащего мужчины, буравящего его полумертвым раздолбленным взглядом, демонстративно и натянуто не смотрел.
Именно последнее, становящееся до припадка пугающей закономерностью, нарывающее и всё, что можно и нельзя, рушащее, привело к тому, что Джек, прошипевший несколько желающих всем собравшимся сдохнуть проклятий, стиснул в пальцах собственную поданную миску, поморщился, запустил той в стену, едва не задев башку перекосившейся да притиснувшейся грудиной к столешнице Азизы — нарочно, нарочно, конечно, черти, он сделал это нарочно…
А затем, пока идиотский Четырнадцатый Феникс рассеянно стучал по глиняным стенкам трясущейся в руке ложкой, пока уродливая девка прожигала его задумчивым мстительным взглядом, пока по соломе сползали, чавкая да хлюпая, синие венозные куски, поднялся на ноги, пнул скамейку, на которой сидел, замахнулся было кулаком на магнитом притягивающий мальчишеский затылок…
Но, так и не сумев уговорить себя причинить тому вреда, продырявил ногтями засочившуюся ладонную плоть и быстро да рвано убрался из-под злободневной крыши злободневного дома прочь.
☣☣☣
Сердце скреблось, ныло, выло, болезненно грызлось и с мазохистским рвением раздиралось пополам, поэтому далеко Джек уйти не смог, не решился, до вставшей под горлом судороги испугался; когда же, пробродив возле дома и заглянув в несколько отверстых оконец, понаблюдав за людьми да послушав ползущие по шкуре мурашками толки, он вернулся обратно, попутно потеснее познакомившись с приютившей их хатой, то обнаружил эту сраную темнокожую сучку лежащей у пришибленного птенца на коленях: та преспокойно, будто только так и нужно, прижималась щекой к его животу, довольно жмурясь под медленными и осторожными движениями поглаживающих дрожащих пальцев по лысой да черной голове.
Сам мелкий, завернутый в грязно-белый балахон практически до самых лодыжек, поверх которого некто очень щедрый выделил ему чистенький да серенький свалянный каросс — меховой плащ из шкуры освежеванной собаки, сохранившей на отдельных шерстяных клочках не успевшую толком стереться бурую кровь, — выглядел как никогда бледным, в финальной степени растерянным, с провалившимися мешками под готовящимися раз и навсегда зачахнуть обесцвеченными глазами.
Джеку — неволей одетому похоже, только разве что без собачьей шкуры, потому что проклятый балахон ему не вручали, он сам отыскал тот в прихожей принявшей лачуги и решил, что так лучше, чем шататься по улицам с голым хером да терпеть истекающие слюной бабские взгляды — открывшееся представление приглянулось ровно настолько, чтобы, в три шага приблизившись, уже почти схватить мальчишку за руку, почти дернуть на себя, попутно что-нибудь в обязательном порядке вывихивая да ломая…
Правда, где-то там же он почему-то остановился, где-то там же, едва притронувшись, отпустил, разжал кисть, отошел на полметра назад и, развернувшись к даже не пошевелившемуся птенцу спиной, попытался перевести обратившееся в труху колотящееся дыхание, пульсирующее в ушах так, словно под разнесчастным черепом вовсю гремел да пережевывал предложенные уголья старо-старый металлоломный паровоз.
Решив отныне придерживаться того возведенного до идола мировоззренческого вероисповедания, в котором никакой Азизы не существовало в принципе и вообще в её сторону распространялся тот самый замечательный нигилизм, выуженный из подкидывающей чудные идейки верной памяти, Пот, потоптавшись на месте, присел в конце всех концов на худой тюфячный коврик, повернулся вполоборота да, помешкав, спросил, стараясь не трястись голосом и не позволять тому, гори оно костром да огнем, срываться:
— Я и не надеялся услышать от тебя, что ты, мол, успел с трижды соскучиться да понять, какую совершил ошибку, столь опрометчиво от меня отказавшись, но, может, ты хотя бы соизволишь спросить, где я был и что видел, дорогой мой мальчик? Неужели тебя это совсем-совсем не волнует? Если вдруг — то это ты зря, потому как увидел я действительно много такого… любопытного да занятного, что ставит каждую из живущих здесь тварей под большой и некрасивый вопрос.
Феникс, напоминающий выструганную из полена кукляшку, молча, не произнеся ни звука, шевельнул растрескавшимися полудохлыми губами, но Джек, трезво порешивший, что и так сойдет, и срать бы на все эти вычурные приличия, раз он весь из себя гребаное бескультурное быдло, продолжил, короткими мазками звереющего взгляда посматривая и посматривая на елейно лыбящуюся мерзотную девицу: