— Например, я нашел башку. Башку на подвеске, если точнее. Всё бы и ничего — правда? — только вот до этого я нашел тот самый распрекрасный зуб, теперь её, а она, милый мой мальчик, выглядела настолько свежо, будто еще совсем недавно принадлежала какому-нибудь двуногому да двурукому человечьему туловищу и умела хлопать да лупиться своими очаровательными заштопанными глазками: я, ежели что, нитки эти хреновы оборвал и внутрь, стало быть, заглянул, чтобы не оказаться голословным. Так что со всей ответственностью тебя заверяю: да, её паршивые глаза всё еще там, на месте, под веками, хоть их и немного попрокалывали да подсушили. Висит наша красавица, раскрашенная да украшенная красными такими перышками, прямо над кроваткой этой очаровательной юной особы — я уж, извиняюсь за наглость, побродил, поглядел, поизучал, пока вы тут… что называется… уединялись.
Птенчик, с какого-то хера удумавший отвернуть мертвенное да изнасилованное личико, промолчал, что уже вовсю входило в говенную привычку, снова, зато, разумеется, Азиза, дразняще поболтав высунутым языком, со смехом, от которого пробирало на бессильное бешенство и закрадывающийся в печень страх, с изрядной долей пренебрежения фыркнула:
— Глупый ты какой. Большой и взрослый, а глупее меня в несколько раз. Ведешь себя так, будто жизни в глаза не видел, хомячок из банки. Эта голова, которую ты нашел, без спросу лазая в моей комнате — просто-напросто оберег. И вообще она ни разу не настоящая.
— Да правда, что ли? — мужчина, старательно проигнорировавший всё, кроме последней фразы, за которую всеми лапищами уцепился, недоверчиво поцокал по верхнему нёбу кончиком языка, насмешливо поморщился, приподнял, ведя себя дурак дураком, выразившие совсем неправдоподобное удивление брови. — А я бы вот поспорил. Из неё еще, как же я сразу забыл об этом вам поведать, вываливались ошметки загустевшей крови — если, конечно, как следует потрясти, что я в обязательном порядке проделал, не сомневайтесь, — и еще червячки, дорогие мои. Там, в опилках, которыми она набита, попадались издохшие личиночки-червячки, что, надо понимать, пытались какое-то время этой дивной падалью питаться, а потом вот подохли, когда падаль как следует обработали. Ну почти, охренеть просто, забытое искусство гребаной бальзамирующей мумификации!
Во вспыхнувших гардениевых глазенках просквозило нечто внимательное, сильно-сильно нехорошее, запоздало понявшее, что насчет этого человека просчиталось, что был он не так прост и так глуп, как им опрометчиво показалось, что с такими знаниями в нынешнем мире встретить какого-никакого простолюдина было не то чтобы возможно, но…
— Да кому какая разница, настоящая она или нет? — отмахнулась, не став, сука же, спорить, мелкая вшивая дрянь. — Главное, что оберег из неё хороший, а для того она там и висит. Даже если она и болталась когда-то на плечах какого-нибудь живого типа — как будто кого-то этим удивишь, ну. Что такого-то? Мне её подарили, мне она нравится, и я не вижу, в чём твоя проблема, Джек. Все вокруг друг друга убивают, убивали и всегда, ты же сам это прекрасно знаешь, будут убивать, потому что без убийства люди — никакие не люди. Они… мы… просто не можем выжить без того, чтобы не отнять чужую драгоценную жизнь. Так уж, к сожалению или нет, и ты, и я, и вообще все на этом свете устроены. Теперь же, когда на чужой смерти нет прежнего страшного табу, этим и вовсе развлекается всякий, кому некуда себя деть и кто не хочет корячиться да горбатиться, проталкивая неудобный смешной пацифизм.
В чертовой крохотной башке крылась отнюдь не крохотная способность ясно да трезво соображать, за которой Пот вновь глубинно усомнился: а была ли она ребенком, эта ненормальная Азиза, или ему морочил глаза её мелкий рост, детское лицо, изредка проявляемые ветреные да взбалмошные привычки? Ведь, если подумать, и вполне взрослой бабищей с каким-нибудь генетическим недугом урожденного карлика она тоже быть… вполне себе могла, или…
Или…
Кто-то же когда-то писал про старые обряды, в которых ответственный за племя шаман подселял в избранное тело пришедший извне дух, дух пожирал заложенную в тело изначальную душу и на долгую жизнь в том оставался, а…
Эти вот хреновы дети исчезнувшей Африки, судя по всему, в самом прямом смысле продолжали баловаться каким-никаким…
Колдовством.
— Значит, оберег, говоришь? — думая о том, о чём думать, наверное, было не нужно, и не находя сил ни словом возразить против всей этой исповедальной лекции на тему гремучего человекоубийства, которого не то чтобы особенно чурался сам, мрачно уточнил Джек. — От кого же?
— От ньянга, конечно.
— А это-то что должно означать? — еще более хмуро, потому что кусочки чокнутого паззла складывались и складывались в чокнутую картинку, буркнул он.
Девчонка, не спускающая с него глаз, но всплывшей темой почему-то оставшаяся довольной, даже отлипла от птенца, так и не удосужившегося встрять в закручивающийся под боком святохульный разговор, и, весело покусав ноготь большого пальца, не без искреннего вроде бы удовольствия пояснила:
— Так у нас называют страшных черных колдунов. Есть белые колдуны, и они нам иногда помогают, если как следует попросить да заплатить, хоть и встречаются такие люди всё реже да реже, а есть черные, которые «ньянга». Ночью ньянга ходят между домами спящих и тихо-тихо, крадучись, заглядывают в окна. Тех, над кем висит засушенная голова, они не трогают и обходят стороной, потому что…
— Видят в них своих? — на пробу брякнул неволей втянувшийся Джек и, к собственному неожиданному изумлению…
Угадал.
— Верно, — с непонятно когда успевшим обозначиться на лице серьезным спокойствием согласилась прекратившая выдуриваться да паясничать, мигом повзрослевшая девчонка. — Всё так, как ты и сказал. Ньянга думает, что дом с головой уже находится под властью мангу — темнейшей из известных нам сил. Значит, в такой дом не имеет смысла и заходить, ведь его успел пометить какой-нибудь другой колдун, его не кровный, но духовный брат или сестра — это всё глупости, что колдунами, мол, становятся одни мужчины. Видишь? Поэтому я и говорю, что засушенная голова — самый лучший из возможных оберегов от темных сил.
— Если прятаться от этих самых темных сил в такой же непроглядной темноте, конечно.
Девка смотрела на него долго, пристально, заглядывала куда-то и под глаза, и под кожу, и туда, где серела, болтаясь без смысла и постепенно воруемой цели, прозрачная плутониевая душа. Мычала себе под нос очередную щенячью колыбельную, качала из стороны в сторону не так уж и прочно держащейся на дохлой шее головой…
После чего, оборвав эту чертову игру мутнеющих взглядов так же внезапно, как и начала, спрыгнула с колен остеклено таращащегося в стену мальчишки, поправила на том задравшийся белый подол и, ласково погладив по запястью да обернувшись к Джеку спиной, отошла к плетеной торцовой стенке, где, медленно и сонно затеплив тучную сальную свечку, пространно да непривычно тихо, рассыпчато, забывчато и по-своему отрешенно пробормотала:
— Конечно, если прятаться от них в темноте, да, ты опять всё верно сказал… конечно, Джек… Конечно.
☣☣☣
Бог, если он существовал и если приложил к строению чертового человека чертову лапу, был козлом и больным извращенцем, — в сердцах думал Джек, пиная валяющиеся под ногами стеклянные бутылки, пластмассовые бочки, камни, тряпки, очередной вонючий мусор нахваленной и перехваленной проклятущей деревни, на задворках которой царила всё та же сраная смрадная сваль. Люди уродились настолько нелепыми, жалкими, ничтожными, ни в чём не уверенными и так неизлечимо сильно любящими перебирать одно и то же липкое говно разрезанными гноящимися руками, что отказывались поверить даже тогда, когда всё и без их веры было ясно, когда ответы плотно ложились на полки, когда все эти ньянга и мангу кружились черным волхвующим вихрем в кружащейся башке, и сердце взапой орало, что ответ найден, что настолько невообразимо изменившийся мальчишка — просто-напросто околдован, что это всё ненормально, что даже если бы он и захотел его предать — то не стал бы от этого душевнобольной мычащей куклой, у которой пока разве что не текло по подбородку соплей да слюней.