Если вокруг всё кишело этим сучьим колдовством, если о нём говорили на каждом шагу, если повсюду болтались, покачиваясь на ветру, отпиленные черт знает от кого заштопанные головешки, если в черную да серую магию тут верили так же, как в покинутом городе верили в неповинность собственных непричастных ручек, а мальчишка менялся на глазах, прекращая не только реагировать, но и банально его узнавать — истина становилась настолько очевидной, что делалось смешно, а Джек всё никак не мог до конца поверить, Джек всё сомневался, мучился презрительно кривящимся тупым человеческим мозгом, проклинал того, кто эту бесполезную серо-розовую мясистую губку придумал и, как последний идиот, шатался по накрытой ночью деревушке, пытаясь отыскать то доказательство невозможного и рехнувшегося, которое сумело бы его крепко-накрепко убедить: не в том, что полюбившийся мальчишка оказался пустомельным вероломным ублюдком, которого если и утаскивать отсюда болью да силой — то критически и клинически зря, а в том, что тот не у дел, что ни в чём не виноват, что ненарочно и что вообще этим своим потенциальным спасением чертовой обиженной гордости чертового обиженного Пота ничем не заденет да не повредит.
Разозленный, трогающийся настойчиво пилящим рассудком, мучающийся унылой головной болью, всей шкурой и всеми костьми ополченный на себя и на всех, кого поблизости видел или слышал, мужчина, страдая накатывающими приступами завывающей бесконтрольной агрессии, продолжал бродить по помойным улочкам и проулкам, заплеванным дворам и растоптанным голым перешейкам; прошелся мимо мелководной попахивающей речушки, хлама в которой плескалось в несколько раз больше, нежели ржавой да вонючей холодной воды. Миновал еще более зловонную аллейку с понатыканными со всех сторон туалетными кувшинами, в которые ходить-то ходили, причем делали это исправно, а вот вычищать, вопреки клятвенным бахвальствам черношкурой Азизы, будто бы напрочь забывали.
Один из перекошенных, одинаковых, настолько жутких, чтобы пятиться, открещиваться да мурашиться, домов действительно встретил его знакомым запахом обещанного горячего пива, другой — коптящимся подтухшим мясом очередного мифического гну, вымершего с добрых полторы сотни годиков назад, а потому представляющегося этакой чудно да дивно завуалированной тривиальной человечиной — и пахло от той подобающе, и на внешность была похожа: краски красками, а Джек не понаслышке знал, что мерзее на вкус — да и не только на вкус — твари, чем гребаный сырожаренный человек, попробуй еще отыщи.
Чем дальше он забредал, бесцельно перепрыгивая через низенькие оградки да чураясь шевелящихся занавесками подсвеченных окон, тем страннее становилась окружающая его местность, тем паршивее делалось от её присутствия внутри, точно кто-то невидимый, но умелый, умудрившийся поместить ему в кишки такую же невидимую серебряную иголку, всячески той кололся, игрался, вертел, приматывая один сосуд к другому, закупоривая кровь, воруя вытекающий из образовавшихся дырок кислород, превращая если и не в идиотского злополучного зомби, то в такого же идиотского злополучного лунатика, потерявшего пропахшую потом да кровью покинутую кровать.
Лачуги начинали тянуться вниз, следуя изгибам выжженного холмища, на котором всё это фриковое село и взросло, покатые замусоренные крыши, выглядевшие так, будто вот-вот собирались провалиться вглубь да кому-нибудь там на голову, проплывали поначалу на уровне глаз, после — и вовсе по линии плеча, грудины, локтей, всё заметнее превращаясь в уходящие под почву сгорбаченные землянки.
Тропинки, петляющие между них, сужались, зарывались песком да камнем, со временем исчезали и вовсе; голоса, поднимающиеся вымершими ночными птахами там, где пока еще веяло относительно обжитой частью, сходили на нет, позволяя густой да липкой торфяной темноте опускать на макушку несуразно тяжелые и мертвые сморщенные ладони; ни о каких усовершенствованных туалетных приспособлениях тут, вероятно, и слыхом не слыхивали, но к приевшимся запахам гниющего кала да вечной животной тухлятины начинал примешиваться душок надавливающего на горло воска, пыльного мусорного костра, паленых костяшек и совершенно незнакомых смоляных да прожаренных масел.
Еще чуть позже Джек, притершийся к обступившей мгле настолько, чтобы начать различать скрывающиеся в ней формы и контуры, заметил, что под крышей каждой третьей хибары, налипая уродливой физиономией на выпученные стекла или и вовсе их повальное отсутствие, имелась прошитая черными нитками умерщвленная сушеная башка — в общем и целом почти такая же, как и в доме одиозной Азизы; правда, здесь разнообразия встречалось больше, и те, кто, очевидно, не могли себе позволить заручиться головой человечьей, вывешивали на всеобщее обозрение головы кошачьи да собачьи, редкие птичьи, иногда даже вовсе никакие не головы, а странные фигурки, обклеенные скрученным сеном да всё той же красной илистой глиной поверх сложенных крест-накрест палок, веток или спиц. Кое-где, болтаясь этакими фонтанирующими фантазийными изысками, раздувались высушенные желчные или мочевые пузыри, пришитые к высушенным веревочным жилам, вращались насаженные на палочки глазные яблоки, потренькавали ожерелья из аккуратно состриженных ногтей или когтей, развевались стянутые в паклю, снятые скальпом отрощенные волосы…
Последним на пути, который с концами обрывался да заканчивался в разверзшихся каменистых ущельях, уносящихся прямым обрывом вниз, попался дом, бока которого обнесли отталкивающие беленькие колбочки, продолговатые фигуристые полосочки, нанизанные на прутьевую солому корнающих стен, и в миг, когда Джек, протянув руку, почти-почти коснулся их, когда, не зная, радоваться ему, что всё-таки нашел, что искал, или орать да выть в голос, что в погоне за чертовыми доказательствами оставил своего мальчишку одного с гребаным племенем гребаных колдующих каннибалов, когда парочка человеческих пальцев, случайно задетых им, отвалилась да грохнулась наземь к брезгливо поджавшимся ногам, сердце его, едва не откинувшись и не издохнув, потонуло в оглушившем металлическом звуке, доносящемся откуда-то из-за застенья этого самого дома, с другой его стороны, где…
Где, должно быть, располагался какой-никакой двор, и где…
Кто-то — валить бы отсюда подобру-поздорову, да ноги, как назло, не слушались, ноги с какого-то черта отлепились от натоптанного пятачка да сами по себе направились ломающимся ходом туда, откуда веяло стылым могильным звуком — копал. Рыл. Разрывал поганую землю, разрывал камни, наталкивался на те черенком методично работающей железной лопаты, и, его же всё дьявольскую мать…
Гово…
рил.
Булькал, хрюкал, рычал, сопел, пах острым и крепким одурманивающим табаком, рыл, рыл, бесконечно рыл и точно так же бесконечно, как будто бы особо ни к кому не обращаясь, а как будто бы и твердо зная, что прямо здесь и прямо сейчас встречал добровольно пожаловавших гостей, го-во-рил:
— Попобава этими двумя новенькими доволен, но… мы всё равно не можем оставить их здесь. Большого, возможно, да, но маленького — нет. Маленький пойдет жертвой… После чего, если Попобава и Импундулу не окажут возражения, вы сможете отмыть его, нарядить и съесть.
Комментарий к Chapter 11. Voodoo
**Ньянга** — сильный африканский колдун, заговоренный, одолеть которого считается если и не невозможным, то очень и очень трудным, потому как его не берет ни пуля, ни нож, и любая иная опасность сама сообщает ему о своём присутствии.
**Мангу** — вид колдовства, дурной глаз, который передается из поколения в поколение.
**Попобава** — согласно легендам, злое существо или злой дух, в которое верят некоторые жители Танзании. Описывается как карлик с единственным глазом во лбу, маленькими острыми ушами, крыльями и когтями летучей мыши. Согласно верованиям, насилует спящих в своих кроватях мужчин. Присутствие часто невидимого Попобавы может быть обнаружено по резкому запаху или клубам дыма.
**Импундулу** — птица размером с человека, с мощными крыльями, из кончиков которых вылетают молнии. Когда она хлопает крыльями, слышатся раскаты грома. Клюв импундулу ярко-красного цвета — цвета крови. Перья птицы совершенно белые и контрастируют с ногами и клювом, однако в некоторых легендах говорится, что её тело покрыто перьями всех цветов радуги. Эту птицу почти невозможно уничтожить. Если вы поймаете импундулу, её нужно сжечь, чтобы она вновь не возродилась. Ведьмы и колдуны держат этих птиц в качестве слуг или помощников и посылают их на борьбу со своими врагами. Птиц, доказавших свою верность, ведьмы передают по наследству друг другу.