Сколько он ни старался, сколько ни барахтался в опутавших незримых веревках жалким и беспомощным новорожденным щенком из тех, которых неминуемо относили к проруби да швыряли в черную реку, повязав на шее убивающий булыжник, не мог сделать ровным счетом ничего, оставаясь всё таким же бессмысленно верным, преданным, покорным своей самозабвенно улыбающейся маленькой госпоже.
— Не печалься, что с нами нет Джека. Он нам не нужен, Феникс. Ни тебе, ни мне. Он бы всё испортил, он бы не согласился, он бы не дал сделать то, что мы с тобой сделать должны. Возможно, потом, когда… если… он вернется сюда, ко мне, когда не отыщет тебя, когда между вами оборвется эта странная, непонятная, чем-то пугающая меня связь — я и позволю ему подумать над тем, не хочет ли он с нами остаться, но это всё случится немножечко позже. Немножечко тогда, когда ты уже не сможешь находиться здесь, среди живых, всё это видеть, всё это слышать… Мне правда жаль, Феникс. И ты мне правда понравился сразу, как только я тебя увидела. Нет, даже раньше… Как только мы с друзьями заметили ваше приближение, как только устроили ту сцену, проверив, сможем ли мы вас заполучить или нет, клюнете ли вы и согласитесь ли сгинуть по вине собственного благородства в нашем краю, откуда никогда не уходит ни один так наивно забредший к нам чужак… Но иначе совсем нельзя. Наверное, это такая судьба, терять всех, кто мне нравится и кто дорог: сначала брат, которого я даже не успела толком полюбить, потом колдуном нашей деревни были выбраны мама с папой, от которых взаправду — хотя бы в этом я тебе не солгала — не осталось ничего, кроме похороненных под этим домом костей. Теперь вот тем, с кем я должна попрощаться, оказался ты… Иногда ты просто кого-то встречаешь, заглядываешь ему в глаза и понимаешь, что именно он, а не кто-то другой, должен быть выбран жертвой во благо того, чтобы мы все имели возможность продолжить влачить эту жизнь. Поначалу я просто собиралась привести вас к себе и либо усыпить да устроить из вас грандиозный обед на всё село, либо всё-таки позволить втереться ко мне в доверие и остаться жить среди нас, но Небо распорядилось иначе, бедный мой Феникс… Нам, как я позже узнала и приняла, вполне подходит Джек. Нам точно так же подходишь ты. Хоть и, понимаешь ли, для совершенно разнящихся целей…
Феникс, старающийся её не слушать, хоть и ничего не могущий сделать с залезающими в уши терзающими словами, чувствовал боль: не душевную, не ту, которая жрала неосязаемое тело, а грубую, физическую, ту, что грызла и ломала тело самое что ни на есть реальное, сидящее в накрытом пёсьими шкурами кресле, обряженное в белые с красным тряпки, отмытое и отчищенное, готовящееся для чего-то, что дышало в затылок, трогало за плечи, ощупывало, топталось на пороге да облизывалось жадным коровьим языком. Тело горело и мучилось так, будто в кишках его копошилось что-то еще, будто он был беременным этим чем-то еще, будто оно собиралось выйти наружу, прогрызая его шкуру и плоть, пуская отмирающую кровь, отбирая последние скисающие воспоминания, последнее то, что еще позволяло теплиться на обрывистой мертвой грани собирающимся вот-вот задуться да загаснуть хилым надсвечным огоньком.
Говорить не выходило, язык ощущался отрезанным и сожженным, губы не размыкались, поддаваясь чопорной черной нитке, во рту зияла да гнила тошнотная на привкус дыра, но хотя бы повести в сторону головой — совсем чуть-чуть, но так, чтобы Азиза уловила, заметила, рассеянно вскидывая ничего не выражающие глаза, — он неким не подчиняющимся рассудку чудом сумел.
— «Нет»…? Ты это пытаешься сказать…? Ты не согласен…? С чем именно, Феникс…? С тем, что тебе не нужен твой Джек сейчас, когда уже всё, с тем, что ты хороший и славный ребенок, с тем, что на всё своя воля и тебе, хотим мы с тобой этого или нет, придется нынче ночью раз и навсегда из этого мира уйти…?
Четырнадцатый, асфиксивно задыхающийся тем, что продолжало в нём истово копошиться и зарождаться, засовывая в глотку шевелящиеся лапы, которые росли, росли и нигде уже не помещались, с хрустом сжимая сцепленные конвульсивной судорогой челюсти, ломающие стирающиеся до крошки зубы, повторно двинул головой, правда, на сей раз еще слабее, еще никчемнее, совсем так, что неизвестно, разобрала это Азиза или же нет.
Он, как бы ни пытался и как бы ни агонизировал, разрывая себе на венах плоть, не мог больше ничего: только еле-еле дышать, только чувствовать, как стискивает в силках стирающееся по кускам тело, как сводит пружинами отнимающиеся ноги, как разрывает живот и грудину откладывающая там яйца боль. Как, прорывая последний доступный рубеж, из глаз, медленно переливаясь через опухшую подслеповатую кайму, начинают капать густые, соленые, раздирающие слизистую оболочку, пахнущие кровью слезы, застилающие весь этот больной, про́клятый, сумасшедший неизлечимый мир таким знакомо и правильно красным, красным, бесконечно и беспробудно уродливо-красным…
За которым Азиза, повидавшая, как говорило раздираемое на мясистые струны сердце, столь многое, чтобы не испугаться, не отшатнуться и даже вполне сочувствующе принять, но по-своему не готовая увидеть именно это, застыла где-то между воздухом и полом, оставаясь одним коленом на земле, другим — в полусогнувшейся попытке подняться, руками — в возжелавшей заполниться пустоте, глазами — за оболочкой чужих окровавленных слёз, куда никак, вопреки времени и рвущему эгоистичному желанию, не получалось по-настоящему пробиться.
— У тебя слезы почему-то… красные… странные… такие, которых у людей не бывает… Я никогда таких ни у кого не… встречала, хотя существую в этом мире много-много… лет. Гораздо больше, чем ты можешь себе вообразить, Феникс… Никто никогда не плакал при мне красными… слезами… — рассеянно проговорила она, всё-таки поднимаясь, всё-таки подползая к нему почти на животе, дотягиваясь ладонью, с трепетом и удивлением касаясь кончиками темных расцарапанных пальцев, пахнущих знакомой горькой сладостью, убитого мокрого лица. — Такие слезы, мы верим, могут принадлежать одному лишь Импундулу… Ты знаешь об Импундулу, Феникс? Ты когда-нибудь слышал о нём то, что слышали мы…?
Мальчишка, ничем не связанный, ничем не удерживаемый, такой же свободный, как бьющийся за окнами покойницкий ветер, но вместе с тем и безнадежно скованный, бесконечно сломанный, пойманный, проданный и никакому себе не принадлежащий, предпринял финальную попытку воспротивиться и оттолкнуть, но сумел лишь грустно да пусто продолжить смотреть странному взрослому ребенку в глаза, пока тот, наглаживая его щёки, всё собирал и собирал с тех перемазывающую красным маково-черную рыдающую кровь.
— Импундулу — это не просто птица грома, Феникс. Не просто тот, кто приносит дождь и грозы, кто терзает, если гневается, на клочья предавших или использовавших его людей… Импундулу — это на самом деле человек. Тот, кто был когда-то человеком. Тот, кто был слишком печален, слишком предан, слишком одинок, и однажды, когда в мире не осталось ничего, когда он почти засох и умер, этот человек попросил Господа обернуть его птицей, которая сможет возвратить потерянный дождь, сможет тем самым кого-нибудь… спасти. Господь откликнулся, Господь выполнил его просьбу и оборотил человека в белую седую птицу, только к тому времени мир окончательно посходил с ума, людей подвело зрение, и сколько бы Импундулу ни поднимался к небу, сколько бы ни выплакивал дождящих слёз, людям всё казалось, будто это страшное чудовище рыдает красной кровью, будто оно — предвестник их скорой кончины, и люди научились ненавидеть Импундулу, люди преследовали его всюду, где бы тот ни появился, и совсем не догадывались, совсем не знали, что недуг крылся в них самих, а вовсе не в нём, что из той воды, которую он посылал на землю, рано или поздно возрождались, воскрешенными, все их новорожденные души… Ты… ты пришел к нам с неба, Феникс, и у тебя красные, о чём я не могла и предположить, слезы. Ты ведь… ты на самом-то деле вовсе и не ты, а всего лишь осколок его разбитого сердца, верно? Осколок мертвого сердца мертвого Импундулу в руинах такого же умирающего без живительного дождя мира… Тебе не стоит страшиться конца, когда ты и так не существуешь в том смысле, в котором существуют остальные: тот же Джек, все, кого ты можешь сейчас вспомнить, даже, наверное, я…