Джек был больше никаким, наверное, не Джеком.
Джек не чувствовал себя никаким Джеком — по крайней мере, тем Джеком, которого он сам когда-то знал: здесь и сейчас в него пришел, гвоздями приколотившись к трескающейся в жилах напряженной шкуре, жаждущий крови, смерти, мести и мяса дикий волк из тех, которых боялись, так боялись эти сраные уродливые людишки, создавшие бродящего ночами по домам монстра сами, своими жалкими грязными ручонками, душонками, обгладывающими белые младенческие косточки языками.
Волк не боялся пут, волк не знал о колдовстве, а потому колдовство не могло сразить его новой, лесной, степной, горной, дикой и каменной сущности. Волк не думал, волк не жалел, волк не собирался просчитывать и продумывать, волк желал лишь спасти, укрыть, защитить, не заботясь, сдохнет ли при этом сам, изранится ли, сумеет отсюда унести или нет, продолжится прописанная для него сказочная повесть или сегодня же прямо на этом самом месте и оборвется. Волк просто хотел забрать обратно то, что было его, и, рыча да завывая так, что черные твари отчего-то прервались, попятились, остановились, не наставили на него факелов да оружия, а отпрянули назад и, переполошенно переглянувшись, окаменели, напрыгнул, слишком быстро и слишком страшно сорвавшись со спружинивших лап, на паршивую синюю антилопу, на гнусную копытную тварь, на того, кого его братья драли из веку в век, пока перепуганные человечки не перебили их всех, пока мир не умер, пока не случился тот веющий тоскливой жутью конец, за котором становилось бесконечным попросту всё.
Волк так легко, будто та была бумажной, искусственной, ненастоящей, пугальной игрушкой, выломал сокрушающейся, мычащей, визжащей антилопе руки, двумя ударами сжатых до когтей лап разбил морду, распахнул всю пятерню, опустил на глаза и виски, сжав так, что когти накрыли прикрытые от ужаса веками глазные бляшки, очертили, погладили и, лишь на миг застыв, нажали с новой силой, выдирая их, прокалывая, выдавливая липким чпокающим муссом из кровящихся глазниц, пронзая виски, второй лапой находя несущую встревоженную жизнь артерию, перекрывая, раздирая, выламывая вставший поперек горла кадык.
Волк ведь привык убивать, волк однажды почти рассказал про тащащиеся за ним по шлейфу зловонные грешки, волк никогда прежде, пока не повстречал глупого белого ягненка, не ценил ничью жизнь. Волк баловался ничуть не лучше этих чертовых гнусавых антилоп, волк не ел, не глотал, не добывал себе мясо — волк просто играл, переступал старые попранные заповеди, развлекался.
Волк не трогал мальчишку, волк старался пока на него не смотреть, не поворачиваться к своим собственным убийцам и жертвам спиной, не оступаться, дойти до конца узкой горной тропинки, вонзить горящие заточенные зубы в каждую встреченную по пути скотину, не пощадить, не изранить, убить: он был сильнее, он был слишком привычен, выпитая некогда кровь не успела полностью высохнуть с испачканных когда-то красных ладоней, и ловить, ловить, охотиться, крутить глотки, не обращать внимания на пронизывающие тело ответные раны, было хорошо, было сладко, было так летуче и упоительно, что волк не выдерживал, волк восторженно хрипел, удовлетворенно скулил, когда, прихватывая одной лапой за горло, другой подбирал с пола свечу и прожигал топленым воском глаза и лица, запихивал жидкий пенящийся воск в глотку, заштопывал, запечатывал, душил, рвал, мстил.
Ребенок, оставленный без казни и без глаза, орал за его плечами, ребенок то бился, то вдруг пугающе затихал. Огонь, попавший на драные пёсьи шкуры, разбегался по мертвой шерсти трещащими синими искрами, лживые антилоповые собаки загорались одна за другой, налетали на нескладные носящиеся туши, падали в солому, запрягались в полымень, становились проводниками для ломящегося в ущербный мир древнего огневого Бога — Агни ли, Гефеста, пожирающего младенцев Молоха. Стонали стены, стонала потаенная дверь, стонал сам Джек, передвигающийся угловатыми рывками, не совсем на человеческих двоих, между звериными прыжками и крадучей принюхивающейся побежкой, отряхивающейся от кусающих за мясо добирающихся искр, и лишь когда застонал, занимаясь первыми языками, белый ягнячий мальчишка, когда запахло паленым уже с его стороны — тогда волк остановился, опустил занесенную для следующего удара лапу, изменился в позолочённых глазах, успокоился, остановился, осел.
Виноватым набрюшным ползком возвратился к покинутой колыбели, приблизился к тому, ради кого и воскрес, ради кого напоил огненного Бога чертовой дюжинной кровью, склонился над ним, ткнулся носом в щеку, в оставшееся от левого глаза стекающее и размазывающееся киноварное месиво, осторожно слизнул со щеки и глазницы беглую темную кровь. Огладил, отрогал, провел не подчиняющимися трясущимися ладонями, втягивая измазанные в чужом мясе когти, по тощим изломанным рукам с белесо-синими отливами, убрал с искаженного до неузнаваемости лица налипшие багрые волосы, тихо-тихо проскулил своё неумелое, побитое, поджавшее хвост волчье прощение и, разорвав на остылых запястьях кандалы да прутья, подхватив под спину и колени и подняв на руки, крепко да тесно прижав к себе, пораженно и прокаженно провыл, празднуя совсем не победу, а…
Такую горькую…
Такую шепотливую, как будто бы незаметную…
Зачем-то случившуюся с ними этой страшной красной ночью…
Такую же страшную и красную, грустную и одинокую, навсегда унесшую кое-что бесценное, но, наверное, с самого начало отмеченное, помеченное, избранное и даденное только на время да взаймы…
Маленькую печальную…
Смерть.
— Ну наконец-то наш маленький глупый барашек подал признаки осмысленной жизни и сподобился обратить на меня внимание да в кои-то веки узнать, — с заметно огладившим дрогнувший голос облегчением выдохнул осклабившийся желтоглазый мужчина, слоняясь так низко, чтобы мальчишка самой своей кожей ощутил направленное согревающее дыхание с запахом вечного горько-пасленового табака. Откинул, оставаясь для притихшего застывшего ребенка всё таким же невидимым да, наверное, из-за этого в каком-то смысле по-новому пугающим, неистово да опасно страшным, с разбитого бледного лба налипшие грязные прядки, приласкал тыльной стороной ладони щёку, потрогал за основание напряженной шеи, вырисовывая нежно ложащийся под подушки забавный бархат, да, убрав из голоса напускное отчужденное веселье, уже куда более искренне, грузно, гулко, хрипло и ни разу не радостно, хоть сердце и колотилось возле самых ключиц, тянясь к очнувшемуся ягненку в руки, проговорил: — Конечно Джек, глупый… Конечно это я. Если ты вдруг хочешь, чтобы я признался — да даже если и не хочешь, всё равно уж придется выслушать… — то я практически сошел по тебе и из-за тебя с ума, веришь? Мне, как ни постыдно это должно звучать, было страшно, я не знал, когда ты проснешься и в каком состоянии на этот момент окажешься, выветрится ли наложенная дурь из твоей головы или ты продолжишь глядеть сквозь меня, я… чуть крышей не поехал оттого, что ты несколько — около трёх с половиной, кажется — невыносимо долгих дней не приходил в себя. Я в курсе, что от тебя оно чисто гипотетически не зависело, но… не смей так больше делать, понятно тебе? Не смей никогда меня так пугать. Иначе, клянусь, в следующий раз я уже сам с тебя шкурку за всё хорошее сдеру. Потом, правда, приделаю обратно, потому что куда я тут теперь без тебя, но содрать — сдеру, так и знай.
— Я… я не… я ничего не… того, что… было и почему я… ты… мы… здесь, я… — мальчишка, выслушавший его старательно и робко, хотя и не больше, чем вполовину уха — впрочем, Джек хорошо видел, что вина была не его и что он даже не мог пока осознать, что такое занятное да любопытное из себя представлял, не говоря уже о том, что представляли или могли представить другие, — зализал ободранным языком ободранные губы, мученически поморщился… и тут же, прекратив и шевелиться, и дышать — а после резко и безнадежно слетев от жадности с катушек, — ощутил, как к тем прижалось холодное и мокрое, напаивая пусть и не самой свежей, но живой да приносящей благословенную трезвость влагой. Лишь тогда, когда в пригоршню широких давящихся глотков выпил содержимое стиснутой в пальцах чашки до самых последних капелек, мальчик закашлялся, свистяще отдышался, слизнул с губ всё, что на тех осталось, собрал с подбородка, утерся, размазал по лицу и вискам и, сбивчиво поблагодарив, стушеванно пробормотал: — Я знаю, что случилось что-то очень плохое и… случилось… мне так кажется… по моей… вине, но… но я никак не могу… вспомнить, что… что… именно, Джек. Я правда никак не… не… могу. Правда. Честно… Клянусь… тебе.