Кое-как добравшись — очень даже точно, верно и без всяких нежелательных инцидентов, потому что видел отнюдь не так плохо, как представлял сам, — осторожно и стушеванно остановился рядом с Джеком, представившимся вдруг как никогда прежде большим, странным, далеким, наверное, в какой-то степени чужим, слишком необхватно… взрослым. После — попытался было протянуть руку да ухватиться за знакомое, столько раз приходящее на выручку надежное плечо, но в последний момент передумал, виновато отпрянул, отдернул ладонь и накрепко сжал в пустоте пальцы, опускаясь вниз строго-настрого собственными хворающими потугами: присел сначала на корточки, затем, огладив пол да убедившись, что тот нигде не заканчивается, уселся на половинки поджатых ягодиц, подбирая под себя усталые побитые ноги — то, что где-то под ним бушевала да пенилась сварливая темная река, он понимал, и понимал хорошо, но вот окунаться в неё, как это делал тот же Джек, желанием не горел.
— Эй… и что, ты так и собираешься делать вид, будто меня тут нет, мальчик мой? — тихо, но слишком весомо, чтобы осмелиться проигнорировать, поинтересовался сидящий бок к боку смуглый человек: голос его говорил, что происходящим он недоволен, и недоволен сильно, и вообще всё вот это, творящееся у них, представлял себе иначе, но хотя бы лезть, дергать или держать у горла выдранного из крови ножа не стал, оставляя возможность собраться с духом, сообразить, определиться и сказать… да хоть что-нибудь на самом-то деле сказать: важнее было слышать, что находишься не один, чем вести осмысленные да витиеватые ролевые беседы. — Не то чтобы это приятно, красиво, хорошо или банально прилично с твоей стороны. Я ведь всем, что у меня оставалось, рисковал — в том числе и жизнью тоже, да, — чтобы унести тебя оттуда и притащить туда, где ты окажешься в безопасности, чтобы залечить твои раны и чтобы в общем да целом поставить на ноги, поэтому было бы славно, если бы ты удосужился немного со мной потолковать. Поделиться, так сказать, впечатлениями по поводу того, что ты видишь, чувствуешь или… думаешь. Это ни в коем разе не попытка тебя упрекнуть, упаси меня кто-нибудь, просто… Мне серьезно было хреново здесь одному. Все эти последние дни, в которые ты отказывался со мной пересекаться, я где-то шлялся, приучался болтать с камнями или этой чертовой водой, с гребаной молью и назойливыми мухами, в то время как ты со вкусом меня динамил, хотя мне и не кажется, что я этого заслужил. Ты и представить себе не можешь, как долго я ждал этого благословенного дня, когда ты очухаешься, одумаешься и выберешься, наконец, из своей раковины да покажешься мне на глаза… Единственное, что в моих фантазиях ты со мной всё-таки общался, а не прикидывался, что знать меня не знаешь.
Белый мальчишка, ведущий себя по всем фронтам непонятно, смято и разбито, чурающийся его, избегающий, не то боящийся, не то присмертно стесняющийся, виновато да торопливо опустил голову, склубочился в мелкий неуклюжий шар, бегло-бегло извинился — так бегло, что Джек угадал это дурацкое «прости» по одной лишь заострившейся звериной интуиции. Заломив себе пальцы так, чтобы еще немного — и непременно те поломать, перегнув тощими древесными прутами, потаращился на плещущуюся темную воду — возможно, даже не такую и темную, просто накрытую сгустившейся бензинной чернотой — и, не находя сил придумать, куда себя такого нелепого да потешного деть, обернулся мимолетом за спину, щуря единственный глаз и на собственную облюбованную комнатенку, и на узенький дощатый коридорчик, и на кое-где встречающиеся под крышей дырявые провалы, сквозь которые то глазела мертвая лунная манка, то что-то вроде бы накрапывало, то пытались просветить тоже сплошь издохшие звезды, а то заползал и заползал спускающийся с облаков тумановый дым…
— Кто, интересно, жил здесь прежде…? Ну… тогда, когда люди еще взаправду жили в своих… домах и никуда из них не бежали. Или, может быть, позже… пока не появились… мы. Место-то совсем и не выглядит заброшенным, а… наоборот, очень даже… обжитым…
Чем дольше он бормотал, проглатывая добрую половину копошащихся на языке слов, тем больше сжимался и тушевался, прекрасно осознавая, какой, господи, несет несусветный, выдоенный из пальца бред, но Джек, к некоторому мальчишескому удивлению — и облегчению, огромному, чтобы честно, облегчению, — ничего такого как будто не подумал. Джек хмыкнул, улыбнулся широко-широко, словно услышал страх какую веселую шутку, и, приготовившись показушно загибать на руках длинные пальцы, хитро-хитро выдал:
— А вот сейчас, ангелок, я в полной мере утолю твоё любопытство.
— Утолишь…?
— Ну да. Тут, значится, жила-поживала некая толстогрудая старушка в дрябушку, свора злобных прожорливых карликов в числе целеньких четырех штучек — вроде как её внучат или нарытых где-то на диких улочках подобрышей, — такой же старый, чтобы прийтись ей как раз впору, пердун с бельмом на правом глазу и разросшаяся на пищевых добавках шустрая да прыткая семейная обезьянка, воскресшая — или, как вариант, воскрешенная — из доэпохальных вымерших молокожрущих. В общем, как ты, должно быть, успел понять и без меня, весьма и весьма колоритное семейство, просто-таки все поголовно, как на подбор, душечки да сплошная безобразная прелесть.
Уинд, напрочь позабывший про наличие добротной стенки, которую сам же всеми скудными силенками между ними возводил, оторопело сморгнул, приоткрыл рот, повернул в сторону Джека хворое лицо да с недоумевающим недоверием спросил:
— Ты говоришь так, будто… будто…
— Будто что?
— Будто… видел их всех… вот. Не знаю, как умудрился, но…
— Само собой, — с еще более раззадоренной усмешкой согласно кивнул Пот. — Разумеется, я их видел. Мне неизбежно пришлось с каждым из них теснее некуда познакомиться да так и сяк получше узнать, чтобы выпал шанс их всех тут под шумок перебить, торопясь освободить это уютное нагретое гнездышко по наши с тобой околевающие души.
— Ага. Так я и поверил, — напустив на посвежевшую мордаху тот упоительный скептичный оттенок, который так необъяснимо да пылко успел полюбиться осклабившемуся мужчине, фыркнул легче да ладнее задышавший мальчишка, не замечающий, что только-только возносимая баррикада убиралась с каждым его выдохом обратно вспять, бросаясь под ноги слегающими взрывающимися кирпичами. Правда, пообдумывав так и этак, парнишка предпочел посерьезнеть, скрестить на коленках пальцы, напустить в единственный глаз побольше уличающей бравады да хмуро, ворсисто и спицево проговорить: — Не смешная шутка, если ты почему-то думаешь, что смешная. Идиотская. Хотя, конечно, очень и очень в твоём духе, этого не отнять.
— А кто тебе сказал, что это шутка? — спокойно осведомился Джек, тоже обращая к мальчишке лицо да вызывающе, как-то так по-особенному приподнимая почти черные взъерошенные брови. — Вдруг я под грузом всей свалившейся ответственности признаюсь тебе в сотворенном холодном убийстве, милый мой? Это твою светлую головушку случайно не посетило, нет?
— Да брось ты уже, хватит дурака валять… Как будто я поверю, что ты мог их всех… ни за что ни про что… зачем-то… убить…
— Вот оно как? А если я попробую преподнести тебе сюрприз и скажу, что ты глубинно не прав, что я как раз таки и убил, я свернул всем этим расчудесным людишкам — и обезьянке тоже, обезьянке в первую очередь, больно уж морда у неё паскудная была — шеи, с особенным наслаждением расчленил по двенадцать компактных кусочков и сбросил изуродованные сочащиеся трупы в эту самую шуструю речушку, а, ангелок? В это ты тоже не пожелаешь верить? Или хотя бы соизволишь задуматься и вариант подобного исхода в своём распрекрасном мирке рассмотреть?
Птенец под его боком, недоверчиво жмурящий ресницы да хлопающий этим своим посеребренным выстраданным глазом, выглядел сконтуженным, растерянным, раздавленным, даже, что не укрылось от Джека, испуганным, так что резковатый да натянутый качок головой получился не то чтобы совсем уж… честным.