Поднявшись на ноги — напольные доски от этого скрипнули, взвизгнули, резко поднялись вверх и обдали ощущением вставшей под горлом пугающей неустойчивости, — он прошлепал по тому самому проходу, по которому сюда добрался и Феникс, дошел до факела, что, обмотанный промасленными тряпками, беззаботно потрескивал рыжим огнем, втиснувшись в пробитую в стенке хижины лузу. Поджег выуженную из складок да подкладок обвязавшего тело тряпья смятую парафиновую свечку и, вернувшись вместе с той, установил маленький выжелтенный огарок ровно в центре резной лошадкиной шкатулки, после чего осторожно, стараясь не задеть накаляющегося железа и ничего не порушить, крутанул резной шатер вбок, отчего тот покачнулся, тихонечко лязгнул…
И, к изумлению Уинда, не повидавшего за свою жизнь в особом смысле ничего, медленно-медленно завращался, забегал по кругу, вспыхивая да отражаясь такими же рыжими лошадьми по стенам и облитой жидкой янтарной смолой воде, по еще больше почерневшему небу и даже самому вызолоченному Джеку, что, явно донельзя собой довольный, прекрасно знающий, что сделал хорошо и толково, а не так, как делал обычно, давно уже упустив смысл куда-то и для чего-то стараться, опустил хрупкую с виду конструкцию на пол да, проследив взглядом за носящимися, кружащимися, танцующими огненными зверями, с искренней, непривычно мягкой, нечитаемо задумчивой улыбкой обратился к мальчишке, завороженно таращащемуся на появляющиеся тут и там веретенящиеся призрачные фантомы.
— Как ты… как ты только сделал так, чтобы они… вот так двигались, будто и вправду совсем тут… скачут…? И выглядели настолько… живыми, что очень трудно сдержаться, не протянуть руку и… и… не попробовать их… ухватить… — не привыкнув быть верным невыполненному слову, детеныш и в самом деле попытался потянуться за мазнувшим по Джековым скулам конским хвостом, накрыл тот ладонями, попробовал схватить да изловить, будто имел дело с пыльным телесным мотыльком…
А когда с запозданием понял, что скакунец преспокойно ускакал себе мимо, а он стоял на коленках да трогал покрытое колючей щетиной заинтересованное мужское лицо, поспешно убрал похолодевшие руки, отдернулся, упал от переизбытка эмоций на задницу да, стараясь больше в сторону Джека не смотреть, принялся виновато и пристыженно бормотать, расплываясь да распаляясь приобретающими чудный вишневый оттенок запавшими щеками.
— Эта штучка называется зоотропом, — охотно пояснил Пот, буквально каждой костью и каждой жилой чувствуя заполняющую нагретый воздух мальчишескую благодарность: молчать тому не хотелось, а как раскурить просквозившее неловкое напряжение — он не знал и знать. — В моём детстве еще сохранились старые книги из тех, которыми сейчас дотопили костры, а я, удивишься ты или нет, предпочитал любому человечьему обществу общество их. Они, понимаешь ли, молчали, не приставали, не задавали тысячи вопросов, не пытались мне указывать и проповедовать свою тошнильную, вероломную, гнилую изнутри истину: если мне что-то не нравилось, я просто перелистывал страницы или хлопал обложкой — и снова возвращал себе надкушенную свободу. Так вот благодаря одной из таких книг я однажды и узнал, что когда-то у наших с тобой скудоумных — хотя это еще вопрос, как по мне, кто из нас скудоумнее… — предков были в ходу подобные занятные игрушки. Я запомнил это, внимательно изучил конструкцию, даже припёр к себе в комнату всё необходимое — до сих пор помню, как визжала моя достопочтимая мамаша, когда обнаружила у меня под подушкой заправский тесачок, горсть канифоли, кусок металлолома, деревяшку и гребаный напильник, которым я один черт пользоваться не умел — и всю свою жизнь мечтал нечто подобное собственными же руками и соорудить, но… поверишь или нет, малыш, решился на это кощунственное бунтарство только теперь. И, давай-ка признаюсь еще, раз у нас пошли бокалы за искренность да пережитки, думать не думал, что у меня что-то на этом поприще получится… — он гулко и гортанно, по-особенному влекуще, чарующе, бархатисто хохотнул, поглядел на заслушавшегося седоголового ребенка с окутывающим честным теплом на донышке расширившихся до маленьких сфер чернильных зрачков… — а вот, погляди-ка, взяло да и получилось. Вполне неплохо, как по мне, получилось. Да и со штуками этими, если ты понимаешь, о чём я, почему-то намного уютнее, чем с той же лампой или зарядом дохлого электричества… Правильнее, что ли… Так, как надо и нужно было всегда, полагаю.
Голос его был спокоен, ровен, немного меланхоличен, немного печален, но совсем не так, как бывал печален или меланхоличен у других; Уинд уже привык, что у него всегда всё было иначе, у этого Джека — будь то обыкновенная человеческая грусть или в кои-то веки проявленная радость, болезненная детская обида или очередной нездоровый азарт, взгляды на проходящую мимо жизнь или выполненные-невыполненные обещания, за которые он цеплялся остро, когтисто, со всей серьезностью, которую порой, заглядывая в желтые глаза, не получалось засечь, выцепить или хотя бы заподозрить. Уинд привык, да, но именно сейчас вдруг впервые осознал, что в совершенстве ничего о нём не знал: чувствовал и угадывал что-то знакомое, становящееся потихоньку родным, но знать — не знал ни-че-го.
Бережно отодвинув в сторонку продолжающий вращаться лошадиный зоотроп, он, украдкой тем полюбовавшись, придвинулся к ощутимо вздрогнувшему и напрягшемуся мужчине, подтянул к груди одну ногу, уткнулся в ту подбородком так, чтобы виском да щекой прильнуть к Джековой ребристой боковине, и, потерзав пальцами обмотавшие ноги изношенные тряпки, с оттенком румяного яблочного стеснения попросил:
— Расскажешь мне о себе, Джек Пот? Ты ведь обещал, что однажды он состоится, наш искренний душа в душу разговор. Ты уже достаточно узнал обо мне, а я, если подумать, даже близко не представляю, что происходило с тобой до тех пор, как мы повстречались тогда… когда нас отправили жить… вдвоем. То есть выходит, что я знаю тебя всего какую-то жалкую пару недель… чуть больше, чуть меньше, но… но вместе с тем совсем тебя не… не знаю… я…
Джек ответил не сразу. Склонив к плечу голову так, чтобы волосы перебрались со спины на грудь — наверное, Феникс был дураком и соображал слишком медленно, дабы в нужной мере заметить, насколько же длинными они у него отросли, струясь вьющимися темными концами ниже отмерительных лопаток, — поглядел с несколько секунд на приподнявшего навстречу лицо мальчишку, а после вдруг, не позволяя седому ни взбрыкнуть, ни сообразить, что только что произошло, резко ухватил того за шкирку да, хорошенько вздернув, повалил, взвизгнувшего, на прогнувшиеся бревенчатые шпалы. Сбросил на бок, играючи перекатил на спину, заставив больно ушибиться затылком, а затем, переместившись так, чтобы отрезать путь к спасению всеми четырьмя конечностями, опустившимися рядом с головой да поджавшимися узкими бедрами, навис на четвереньках сверху, наклоняясь столь низко, чтобы влекущие роскошные волосы опустились Уинду на щеки, губы, шею да грудь, щекоча и будоража зарождающейся… до удушливости стесняющей… сумасшедшей шквальной интимностью.
— Дже… к…? — Птенец, нерешительно протянувший ручонки, чтобы ухватиться за свисающее с мужских плеч тряпьё и вот так в уносящем чертовороте удержаться, испуганно поерзал, с трепетом, страхом, волнением и не ускользнувшим заискивающим предвкушением, которого раньше у него в подобные моменты не приключалось, вглядываясь носящимся туда-сюда взрывающимся взглядом в пожирающие золотявые радужки. — Что ты… что ты… такое… дела… ешь…?
— А сам ты как думаешь? — вдоволь налюбовавшись исходящей из приоткрытых мальчишеских пор незапятнанной детской наивностью, мужчина склонился еще ниже, сгибаясь в локтях да касаясь облизнутыми сухими губами губ других — нежных, покусанных, разбитых, но быстро да ладно распахнувшихся, позволивших, отдавшихся, будто только того и дожидавшихся, — пробуя те на позабывшийся сладковато-ягодный вкус. Соскользнул, уловив отпрянувшую сильно назад грань попранного недозволенного, языком в согласившийся и на это рот, обвел смятые завлекающие губы, зубы, десны, нашел и игриво поддел язык вспыхнувшего краской ребенка, перетаскивая тот к себе в рот да принимаясь с чувством и наслаждением, от которого сотряхнулось всё тело, мгновенно затребовавшее полноценного взрослого продолжения, тот посасывать… Уже сильно потом, когда глупый детеныш, то ли понимающий, на что себя обрекает, то ли всё-таки нет, изогнулся в его руках, притискиваясь теснее да ближе, а член в штанах неромантично встал, упираясь застывшему дурню в бедро, Пот кое-как, мысленно выломав себе изнывающий кровью позвоночник, отстранился, попытался перевести ни в какую не слушающееся дыхание и, на ощупь ткнувшись губами в багряное, но подмерзшее ухо, прошептал, небрежно прихватывая соблазняющую молочную мочку: — Если будешь и дальше так себя вести, засранец — на этом самом чертовом месте сделаю с тобой что-нибудь… непотребное. Запомни это хорошенько, прежде чем пытаться соблазнить меня в следующий раз. Хотя… однажды — и очень-очень скоро — всё равно ведь сделаю, так что разницы по сути и нет. Правда, испытать свой первый раз на грязном полу в полубольном состоянии — не совсем стоящее дело, поэтому постарайся меня не провоцировать. Потому что для меня-то, уж извини за прямоту, раз этот будет далеко не первым, на пол мне посрать, и оттрахаю я тебя так, что ходить ты потом еще добрую неделю не сможешь. Хоть уже и по совершенно иным… причинам.