Мальчишка под ним дернулся, будто это уже ему выломали позвоночник — просунули мерзкую когтистую лапу сквозь досочные щели и вырвали, — но сказать — не сказал ничего: и потому что стыдился, и потому что горел, и потому что Джек бережно, нежно, оторвав от себя одну его руку, переплел с той в плотный замок десять сомкнувшихся пальцев, а другой, огладив теплое перегретое лицо, накрыл оперенные ресницами сомкнутые веки, налипшую на лоб челку и, ласково лизнув бестолковое создание в опухшие от поцелуев губы, хрипло да сорванно спросил:
— Так что там было насчет того, что ты хотел, чтобы я тебе рассказал, птенчик? Имеются какие-нибудь конкретные пожелания или сойдет, в принципе, «что-нибудь»?
Птенец пошевелился, оплетясь свободной рукой да ногами плотнее, ближе — словно совсем случайно и за просто так. Потом, правда, правую свою лапку он от него отлепил, пощупал за плечо, за шею, за волосы. Переметнулся на лицо, с интересом то обведя, огладив, изучив до последней нащечной ворсинки…
И, отыскав под глазом крошечную неприметную родинку, нежно ту потрогав, оставаясь послушно прятаться под впечатывающей в пол ладонью, тихо-тихо — с пробежавшим по мужской спине мурашчатым благоговением — шепнул:
— «Что-нибудь» сойдет тоже. Я просто хочу о тебе знать. Ведь ты же совсем не отсюда, верно? Ты не родился ни на свалке, ни в трущобах, и… принадлежишь к абсолютно иному миру из тех, куда остальным никогда не светит попасть.
Лицо Пота, по-собачьи ткнувшееся в прохладную ладошку, оцеловало ту, потерлось, прикрыло глаза, но всё равно тренькнуло рябью звонкого удивления. Губы, одарив продолжающие поглаживать тонкие пальцы мазком теплого, мокрого, шершавого языка, растянулись, издав скомканный беглый смешок, в присвистнувшей надтреснутой улыбке.
— Как же ты до этого, позволь поинтересоваться, додумался, малыш? Подобного проницания я от тебя, уж не обижайся, ждать как-то и не… догадался.
— Было бы до чего додумываться. По тебе и так всё видно… Я никогда не встречал того, кто говорил бы так, как ты, кто использовал бы все эти вымершие словечки, кто смотрел бы в корень и понимал устройство этого мира. И потом… ты только что сболтнул о книжках. Какие, господи, книжки? Я вот, например, видел одну из них только единожды, да и то не где-то, а в лаборатории того самого… дурацкого доктора. Я не очень-то хорошо умею читать — так, разобрать пару букв и всё, — поэтому он, если день проходил удачно, зачитывал мне что-нибудь сам, а ты… ты так спокойно говоришь о собственной комнате, о матери, о книгах, игрушках… Если бы я знал тебя похуже — не поверил бы и решил, что ты врешь, а так… Так и получается, что ты этот самый шишечный аристократ, отчего-то заблудившийся на грязной крысиной свалке.
Мужчина, застигнутый вроде бы врасплох, но совсем таким не ощущающийся, лающе хохотнул, спустился к мальчишескому лицу, дурашливо куснул за один маленький и не в меру любопытный нос. После, смущенно улыбнувшись — увидеть этого, конечно, не получилось, но вот прочувствовать смоглось очень и очень хорошо, — беззлобно согласился:
— Какой ты у нас внимательный да наблюдательный, оказывается… А я вот и не подозревал, что ты там что-то не то за мной умудряешься подсматривать, мон чер. Впрочем, ты попал в яблочко. Во всю разом яблоню, я бы даже сказал. Я имел несчастье уродиться да вырасти среди восхитительнейших вакханальных монастырей и восхитительнейшей тупоумной знати, которая трахалась если и не брат с братом да сестра с сестрой, то с сохранившимися в клетках пампасскими львами, оленями, теми самыми лошадками, породистыми мартышками… Которые, вижу смысл пояснить, после подобных актов либо с концами вымирали, либо быстренько эволюционировали и сжирали того, кто пытался просунуть им между лап свой напыщенный аристократический хер. Я продолжал жить там, кое в чём и кое-где шаля, конечно, но всё же предпочитая оставаться в себе и для себя, пока у моей благочестивой благородной мамочки не случился фатальный выкидыш держащегося на соплях мозга, и я, весь такой неуродившийся, бахвальничающий, чересчур заумный и вообще ненормальный, раз с животинкой не сношался, детишек не заводил, к старым пням не подмазывался, отсасывая им под шумок под столом, и бабам между ног не лизал, не впал у неё в глубочайшую прискорбную немилость. В итоге она однажды заявилась ко мне в спальню и поставила вопрос так, что либо голову с плеч, либо… да голову с плеч, по сути-то, всё равно. Жениться я по её разумению должен был, — пояснил Джек, чувствуя, как под его ладонью вскинулись недоуменно хмурящиеся светлые брови. — А я жениться не хотел. Вот попробуй представить меня — меня то, извращенца с ног до головы да блудного идиота, который готов променять богатенькие званые ужины с натуральным пока еще мяском да отмачивающимися в собственной моче мясистыми крабами на дешевое сотовое дерьмо — и женатым на какой-нибудь дуре с огромными сиськами, огромной задницей, огромным беременным животом и огромной дырой в башке. В конце концов всё бы однажды закончилось тем, что она прибежала бы к моей мамаше жаловаться, что у паршивого меня на неё не стоит, а я бы… ну, я бы свернул шею, пожалуй. Не себе, разумеется, и пока что даже не мамаше, да ты и так всё правильно, думаю, понял. Понял же?
— Понял, — кивнул, поершившись, птенчик. Кивнул тотально ревниво — настолько ревниво да собственнически, что у Джека внутри замурлыкалось и обрадованно заскреблось, — но удовлетворенно, потому как финал истории про потенциальную насватанную зазнобу ему понравился, и понравился очень. Правда, на всякий случай — чтобы дурацкий Пот не заикался про «блудных» и чтобы понял, что он уже не свой собственный да далеко не сам по себе, — притиснулся еще ближе и, к вящему изумлению мужчины, обмотался вокруг того всеми руками-ногами, прикусывая для пущей надежности смятый подранный воротник, каждым движением и каждым выдохом остервенело выкрикивая: «моё-моё-моё».
— Смотри-ка, — довольный до того, чтобы улыбаться во всю ширь последним влюбленным идиотом, подтрунивающе осклабился господин аристократ, забираясь пальцами в лохматые седые прядки и принимаясь те чувственно чесать, — какой ты сегодня храбрый и решительный малыш. Просто-таки заглядение одно.
— Ага. Храбрый и решительный, сам знаю, — сипло пробормотал мальчишка, послушно выгибаясь в спине да притискиваясь до ватного головокружения тесно, липко, кожей к коже, когда Джек вдруг слез с него, перекатился на спину, ухватил за локти, обустроил у себя на груди да, накрепко сцепив на пояснице сомкнувшиеся замком пальцы, раздвинул в стороны согнутые в коленях ноги, вжимаясь пахом в бедро и губами — в покорно подставленную белую шейку. — Только ты, пожалуйста, говори дальше. Не отнекивайся. Я же сказал, что хочу знать о тебе как можно больше.
Джек, от подобного к себе внимания плывущий отказывающейся соображать головой, вновь насмешливо присвистнул, прикусил дрогнувшую мальчишескую шею, облизнул острый и сбитый в черно-красную труху подбородок, неторопливо да умело двигаясь всем телом так, чтобы член, стянутый одеждой, получал от тугого соприкосновения какое-никакое удовольствие, а еще бы получилось попутно ощутить, как и мальчишеский отросток наливается твердостью, скулит, ноет, утыкается ему раззадоренным щенком в живот, и бледная мордаха от этого снова-снова краснеет, разгорается, запыхается, ведется и ведет.