Джек, продолжая пренебрежительно ковыряться вокруг себя толстой и длинной палкой, подобранной в той хижине, которую они несколькими днями ранее покинули, дождавшись, когда мелкий его догонит, но не дождавшись, когда прекратит таращиться туда, куда таращиться было не нужно, покосился на того, с пониманием уловил на погрустневшей мордахе залегшие под глазами пластиковые тени и, обреченно выдохнув — знал ведь, что подобное случится, — опустил на седую макушку ладонь, привлекая поближе к себе да принимаясь ласково, успокаивающе, чуть небрежно, чтобы хоть сколько-нибудь взбодрился, дурашка выбеленный, наглаживать.
— Ну и что это за кислая мина у тебя, ангелок? Разве не ты мне тут бегал, радовался да верещал про эту идиотскую гору, что, мол, это наш переломный кусок и за ним должен лежать новый распрекрасный мир? Мир этот, конечно, ни хера не прекрасный, но вот что новый — это верно. Где-то здесь по старым меркам должны начинаться границы следующего города, что означает, что город прежний мы с тобой миновали, а каждый пройденный город — это на полшажочка, да, но ближе к тем краям, которые станут, я надеюсь, выглядеть действительно иначе.
Говорил он, конечно, красиво да ладно — так, что был почти готов поверить себе сам, — но мальчонка от этого шибко не воспрял, как будто бы и вовсе не поверил: пискнул, шевельнул ртом, совсем сник и выпотрошенно да убито, от досады пиная валяющееся под башмаками говно, попытался признаться:
— Но я ведь… я думал… я правда думал… верил… что здесь… что мы… что что-нибудь…
— Что здесь нас встретит волшебное синее море и запах кружащей голову соленой свободы? — Птенец, которого он теперь на всякий случай обхватил за плечи да крепко втиснул в себя, чтобы чего-нибудь сгоряча не учудил, смолчал, но по глазам и старательно отводимой пристыженной мордашке, которая раз за разом возвращалась, чтобы взглянуть туда, где толпились и клубились загнивающие мусорные вершины, мужчина и так увидел, что оказался, мягко говоря, от истины не далек. — Нет, малыш. Твоя способность верить в хорошее меня однозначно поражает и даже, вот честное слово, душой не кривлю, покоряет, но… Боюсь, этот наш мир, каким бы крохотным он ни был, всё же самую чуточку больше, чем тебе, как я вижу, представляется. Парадокс, да, но это именно так и никак иначе. Я не знаю наверняка, найдется ли где-нибудь хоть сколько-то уютное местечко для нас с тобой, где сохранилось бы что-нибудь, что помогло бы тебе спокойно, радостно да здоро́во вырасти, и сумеем ли мы до него добраться вообще, но для того, чтобы это узнать, нам придется провести в пути не один десяток месяцев. А то и лет. Ты понимаешь? Пока же мы всего-навсего покинули один пресловутый городок… Плюс, если уж говорить о том самом соленом да морском, то соль из него выкачали едва ли не всю, так что пахнуть оно ею больше, к сожалению, не станет, и вообще весь наш круиз пройдет чуть менее… фурорно, так что если ты что-то и заметишь, то лишь тогда, когда прекратишь высматривать неземное явление несусветно яркого, жаркого да невообразимого света.
Феникс хоть его и слушал, но радостнее не становился: топтался, опускал лицо, что-то тихо да сорванно бормотал, с обидой косился вперед, куда еще совсем только что нёсся со всех своих ножонок, едва не взлетая от предвкушения на проседающий зловонный воздух.
— Ну что это за предсмертный вид, а? Ты мне это брось, дарлинг, слышишь? Не вздумай тосковать да удручаться, когда мы с тобой рука об руку вступаем в торжественную инаугурацию мирских бродяг и отправляемся нести мир во всём мире, добро, тепло, вящее человеколюбие — я вот просто-таки до смерти залюблю любого, кто посмеет на тебя позариться — и прочие заповедные радости, — выболтав очередную хренотень, которой пытался растормошить да развеселить наивного унылого ребенка, он наклонился, куснул мальчишку за соблазняющее розовое ухо, потерся о то щекой, и птенец, неуверенно отозвавшись, тихо да виновато прыснув в тонкую ленту поджатых, всё еще расстроенных губ, выдохнул чуть более успокоенно, осмелившись взглянуть в открывшуюся серую даль без сокрушающей обреченности. — Вот, так гораздо лучше. Так я хотя бы вижу того чудесного светозарного ангелочка, которого столь безумно — и бездумно вот тоже… — люблю. Если мы хоть когда-нибудь хотим добраться до нашей с тобой слоновьей страны, то должны — оба, милый мой, ровно оба, чтобы один смог вбить это в башку другому, если этот другой вдруг засомневается — запомнить следующее непреложное правило: прячется она от нас очень и очень далеко, на пути нашем повырастают и драконы, и циклопы, и прочие прожорливые чудища, которых нам придется если и не сразить, то хотя бы умудриться от них улизнуть, и вообще будет удачей, если у нас получится прибиться к её берегам шибко раньше, чем в ветхой старости… Моей, очевидно, дорогой мой, но всё еще не твоей. Не то чтобы это поддерживает, но ведь кто знает, какие приключения встретятся нам по пути этого двинутого, чокнутого, спятившего рискового путешествия, верно, мой юный капитан? Так что ты только не смей мне передумывать, понял?
Птенчик, всё смотрящий и смотрящий на чертов удушливый мусор, снимаемый грязным свалочным ветром и уносимый то ввысь, то вдаль, то в их сторону — иногда уклониться не получалось и что-нибудь налипало на руку, на ногу или на макушку, стекая гадкой зеленой слизнотой, — ощутимо сглотнул, постоял с дюжину секунд молча, пособирался с хрупким и неоперенным еще духом…
И потом уже, поглядев на беспокойно дожидающегося Джека снизу вверх, уверенно да твердо качнул головой.
— Не передумаю, — сказал.
Улыбнулся, пусть на самом деле криво, устало, грустно, но честно, правдиво, с вывернутой наизнанку болеющей душой да висящим на нитке кровоточащим сердцем, снова продемонстрировал игриво высунутый из приоткрывшегося рта розовый язык. Погладил застывшего мужчину по ладони, аккуратно за ту подержался и, нехотя отпустив да точно так же нехотя стронувшись с места, перебравшись с одного обломка на другой, заменяющий какую-никакую тропку среди засасывающих провалистых болот, вприпрыжку помчался вниз с пологого рушащегося склона, жмуря пепельный, что небо под ушедшим туманом, глаз так, чтобы из того ни за что не пролилось дурацких рыдающих слёз.
— Эй! А ну-ка остановился, слышишь меня?! Остановился и остался ждать! Сказал же, чтобы не смел далеко от меня отходить и что за подобные выходки я тебе не просто по жопе надаю, а отдеру её так, что выть и реветь на весь окрест будешь! — торопливо спускаясь следом, запинаясь о лезущее под ноги барахло, злостно отбрасывая то ловко снующей в руках палкой да не в шутку сцеживая зубы, крикнул ему Джек, постепенно нагоняющий, напарывающийся на придуривающуюся, только ведь притворяющуюся вздорной да веселой волну потешливого ребяческого смеха, прекрасно знающий, что мелкий хотел скрыть, выпрашивая совсем немножко времени на то, чтобы принять, свыкнуться, по-настоящему отпустить и по-настоящему же согласиться в этом чертовом, искалеченном на душу мире…
Зажить.
Позади, на кромке смеркающегося серого неба, слишком пока еще блекло, чтобы обернуться и в должной мере заметить или разглядеть, клонилось ко сну впервые за долгие-долгие десятки минувших лет проблеснувшее в смоговых заволоках желто-белое солнце.