Если это всё-таки являлось рыбиной, а не таким же сплошь сомнительным овощем — или, ладно, ягодой, раз уж помидоры давно и безнадежно к тем перекочевали, — то оно абсолютно не тухло, наверняка продолжительное время находясь в относительном тепле, и, более того, вообще ни разу не казалось тем, что когда-либо могло обладать собственной сознательной жизнью.
Феникс, с одной стороны несчастную тварюгу жалеющий, с другой — одурело голодный, а с третьей — заранее дожидающимся лакомством подтравленный, уныло утирал тыльной стороной ладони уперто сжимающиеся губы, с показным неприятием отворачивался, стараясь заткнуть то уши, то разрастающуюся в груди истерику, а ни черта не соображающий озверелый Джек, дорвавшийся, наконец, до откопанной еды, оказавшийся ни капли не брезгливым, с радостью и охотой усевшийся прямиком на полу да скрестивший шалашиком неудобные длинные ноги, так спокойно, как будто ничего сверхъестественного вокруг себя не видел, эту самую тварь — вернее, тварей, идущее на десятый отсчет пугающее количество тварей — пожирал.
Отшвыривал зубами сорванную вместе с сочащимся красным соком чешую, сплевывал отгрызенные, со всех краев облизанные головешки, высасывал — совсем как в своём недавнем рассказе про эти ужасные дохлые яйца — из тех хлюпающие сырые глаза. Разрывая сильными умелыми пальцами убивающее невыносимо-живым треском помидорное брюхо, вытаскивал наружу отнюдь не растительные внутренности, чтобы после, вылизав измазанные в странной крови пальцы, рывком раздвинуть мутировавшие бока и, с чувством глубинного удовлетворения выдрав хребет, отправить всё остальное себе в рот, давясь не то мясом, не то всё-таки извращенным, аморальным, кошмарным, но томатом, брызгающим на пол, руки, лицо, грудь и стены пованивающими струйками густой бордовой жидкости.
Одна «рыбина» целенаправленно уходила за другой, запасы неминуемо сокращались, голод Феникса, оставляя по следу продвижения щиплющие и нарывающие язвочки, неостановимо добирался до замыкающегося в самом себе мозга, попутно отключая все хоть сколько-то пригодные для работы рецепторы, а Джек всё продолжал и продолжал уничтожать их общее заканчивающееся продовольствие, как будто бы напрочь позабыв о чересчур избирательном, по его мнению, мальчишке…
Хотя, наверное, если и позабыв, то всё-таки не до конца; когда Уинд, раздираемый пополам, хотящий есть, но не находящий в себе сил притронуться к замученным вскрытым уродцам, готов был искренне проораться и почти попросить мужчину, чтобы он прихватил его за шиворот, от души встряхнул да засунул в рот еду пусть уже и силой, лишь бы только не позволил остаться голодным, тот вдруг, будто услышав и с охотой подчинившись, отодвинулся от разложенных полукругом дохлых тушек, вскинул лицо, прищурил глаза и внимательно, пусть и чуть растерянно, уставился на бледного-бледного еле живого подростка.
— Что не так? Почему ты сидишь сиднем и совсем не ешь, мальчик?
— Потому что я… я не… уверен, что голоден… кажется… — он зачем-то солгал, и солгал настолько жалко, дешево и безбожно, что желтоглазый тип, обладающий неким воистину животным чутьем, не позволяющим ошибаться там, где по обыкновению запинались да падали прочие люди, тут же это чертово вранье раскусил, скорчив предупреждающе-угрожающую гримасу.
— Врешь, — без малейшего сомнения прорычал тем голосом, от которого нехотя пробудились замшелые да ошкуренные мурашки. — Как же, не голоден он, ага… Так я и поверил, когда весь твой вид говорит, что ты вот-вот в недокормленный обморок свалишься. Не знаю уж, пытаешься ли ты в честь чего-то, снова мне, к сожалению, неведомого, бунтовать или просто брезгуешь есть со мной за компанию, но ты это в любом случае брось. Сам ведь потом пожалеешь.
Уинд жалел уже прямо сейчас, и жалел сильно, да только донести этого до смуглокожего так, чтобы честно и с первого слова понятно, при всём желании — огромном, но изломанном и стыдливом — не смог.
— Нет. Не брезгую я ничего. И не бунтую тоже… Я не вру. Правда.
— Тогда в чём же дело, что-то я никак не пойму?
— В том, что эта штука… Штука эта чертова, которую ты так легко ешь, как будто не видишь, что она… что с ней всё не… В общем, всё дело в этой проклятой штуке: я не знаю, как заставить себя её…
— Эта штука — это «скумбрия», дай-ка мне на всякий случай уточнить? — с зыбким намеком на проскользнувшее сомнение оживленно поинтересовался Джек. — У тебя проблемы со скумбрией, малыш?
Феникс, немножко расстроенный тем, что объяснить не получилось, тем не менее не без рвения откликнулся, отрицательно качнул головой, проявляя бестолковое упрямство там, где ему вообще-то было не то чтобы свойственно.
— Да нет же! То есть да, у меня проблемы, только они не с этой твоей… «скумбрией», а с той штуковиной, которую ты ешь. Только что… ел. Я ведь уже ска…
— Это скумбрия, — непрошибаемо, ведя себя, будто ему вот просто уперлось и было до ломки принципиально, повторил Пот, смотрящий на седоголового так, словно тот умудрился повредиться от недоедания рассудком и начинал — на данный момент безобидно, а оттого разговор пока проходил на пониженных и частично мирных тонах — бредить. — То, что я ем, и что должен есть ты, это, глупый же ты мальчишка, называется скумбрией. Рыбкой такой, которая в большой соленой водичке плавает. Вернее, доплавалась в своё время и теперь в аквариуме сидит, как вот мы с тобой — в этих расчудесных сотах, но кому какое дело? Тебя-то уж точно не станет заботить печальная учесть веселенькой полосатой рыбки. И меня тоже, должен признать, не станет. И…
— Да причем тут эта разнесчастная скумбрия, объясни ты мне уже?! Я вообще не понимаю, что это такое и как оно должно выглядеть! В любом случае не рыба это никакая, а томаты — странные и жуткие, но томаты, в съедобности которых я… не до конца уверен, поэтому и не…
— Ну хорошо, раз тебе так будет легче, пусть будут томаты, забавный малыш. Но томаты эти всё равно с геном скумбрии, тут можешь хоть как негодовать, а мы имеем то, что имеем, — сказав это, мужчина чуть задумчиво нахмурился, опустил голову, с сомнением поглядел на дожидающийся возле коленей обед. К вящему ужасу бледного, содрогнувшегося всей тушкой мальчишки, вдруг подхватил одну распроклятую тварь двумя пальцами за склизкий и скользкий хвост, потряс из стороны в сторону, принюхался и, вообще не соображая, что творит, безо всякого предупреждения просунул ту под нос заскулившему седому, надавив на жабры так, чтобы тупая башка безвольно отворила булькнувшую зубастую пасть и лишь еще безнадежнее вытаращила зализанные желтыми бельмами глаза. — Видишь? У неё есть голова и хвост, это не говоря уже о всяких там любопытных плавничках да чудных мокреньких чешуйках. Полосатые голова и хвост, заметь, которые пахнут сыренькой не просоленной рыбкой. Значит, скумбрия. Или тунец, хотя тунцом нас с тобой никто потчевать не станет, поэтому всё-таки скумбрия. Ты что же, получается, не видел такой никогда? Если так, то мы с тобой можем попробовать погадать на её потрошках — уж не знаю, получится ли, но в тех местах, где я уродился, всякий, кто умудрялся добыть нечто живое и с органами, любил неким загадочным образом на тех помагичить… поколдовать… всяким непотребным вуду-худу пострадать, короче. Глядишь, что-нибудь да выйдет и неупокоенный рыбий душок почтит нас своим визитом, доказав всем мелким, худосочным, белобрысым неверующим мальчишкам, кто таков он есть… был… есть… по непостижимому божьему замыслу.
Опешивший Четырнадцатый, опять оказавшийся совершенно неподготовленным к безумствующим вывертам свалившегося на него психопата, беспомощно шевельнул губами, кое-как отпрянул от тычущейся в лицо рыбьей башки, пытаясь поглядеть поверх той на башку другую — смуглую, растрепанную и довольно ухмыляющуюся от одного до другого уха.
— Не знаю я ничего насчет твоей одержимости этой дурацкой скумбрией, но как минимум галлюциногены в этих треклятых помидорах уж точно есть… — стушеванно пробормотал он, тут же напоровшись на обескуражившую вспышку беззаботного и, что никак не укладывалось в идущей кругом голове, отчего-то поощрительного смеха. — Но если это и правда рыба, то её наверняка нужно сначала приготовить, а я, предупреждаю сразу, делать этого не умею: я вообще ни с какой рыбой никогда прежде нос к носу не сталкивался, так что…