— А мы недолго, — говорит он, оборачивая шарф вокруг шеи. — Ты сама сказала, что у меня в долгу.
Они выходят на Поуленд-стрит, Томас на полшага впереди, пересекают Оксфорд-стрит и оказываются в Фицровии. Анну раздражают ее потертые ботинки, вместо звонкого стука издающие унылый хлюпающий звук, словно выпуская из каблуков воздух. Оба идут молча, потом Томас говорит, что Анна, если хочет, снова может вести себя как журналистка, и тогда девушка напоминает ему, что он не ответил, почему Нью-Йорк — его любимый город.
— А что в нем может не нравиться? Это же Нью-Йорк. Я люблю в нем все без исключения, — он произносит «ислючення».
— Ну, я, например, не в восторге от планировки, — возражает Анна. — Все эти улицы и авеню под номерами.
— Интересная ты журналистка — отвечаешь на собственные вопросы.
— Никаких названий, только номера, квартал за кварталом. Это так… скучно.
— Я как-то об этом не думал. Но ведь в этом есть смысл.
— Но разве через некоторое время тебя не начнет бесить от бесконечных прямых углов?
— Смысл в этом есть, — повторяет Томас, словно закрывая тему. — Всем нравятся прямые улицы.
Анна чувствует легкое раздражение, но, пожалуй, это даже к лучшему: она словно обретает под ногами твердую почву после приступа головокружения. Ладно, выпьет стаканчик, максимум два, и уйдет.
— А мне не нравятся, значит, уже не всем.
Вместо ответа он поворачивается к входной двери, за которой открывается узкая лестница. Они спускаются в бар с низкими потолками, выложенным шахматной плиткой полом и обитыми зеленой кожей полукабинетами. Официант в бабочке принимает заказ и возвращается с двумя стаканчиками, наполненными в основном льдом и листьями. Анна опустошает свой за четыре глотка, слушая, как Томас рассказывает о своей работе и, удовлетворяя ее интерес, о любимых звуках: поющей пилы, стучащих в окно капель дождя, очищаемого мандарина.
— Мандарин же чистится бесшумно?
— Обожаю этот звук! — Томас снова приходит в возбуждение. — Он похож на треск отлепляемой липучки, но гораздо мягче. Только мандарин должен быть спелым, чтобы между кожурой и мякотью был воздух. Тебе надо попробовать.
Подходит официант, Анна соглашается на еще один стаканчик, справляется с ним так же быстро, как и с первым, и идет в туалет. Должно быть, француз очень ей нравится: увидев в зеркале, что челка ведет себя хорошо, девушка испытывает облегчение. Когда она возвращается к столику, ее ждет третий коктейль вместе с мандарином, который, видимо, принес официант по просьбе Томаса. Девушка чистит его, держа около уха, но ничего не слышит из-за громкой джазовой музыки и гомона бара. Томас забирает у нее фрукт, говоря, что он недостаточно спелый. Он очищает кожуру до конца, и они вместе съедают плод. Томас передает Анне дольки, а она кладет их в рот, и это кажется ей неприличным, почти непристойным занятием, которому не пристало предаваться на публике. Но Томас раскрепощается еще больше, становится болтливым, пока не допускает ошибку: когда телефон в ее сумке звонит и сумка заметно вибрирует, он называет ее «сука» вместо «сумка». Анна хохочет; он, кажется, несколько обижается и предлагает перейти на французский.
— Pourquoi pas? — говорит она. — J’adore parler français![5]
Томас сияет от удовольствия и просит ее рассказать о себе. Собрав все знания, полученные в школе и во время учебы во Франции, Анна сообщает, что сейчас живет в Килберне, куда переехала из восточного Лондона, что выросла в Бедфордшире, у нее есть брат Джош, живущий в Австралии, и — только лишь из-за того, что на ум пришли нужные французские слова, — что ее отец умер пять лет назад:
— Mon père est mort il y a cinq ans, — однако быстро уводит разговор с этой больной темы, продолжая рассказывать о себе: она закончила Университет Шеффилда и год училась в Гренобле; прежде чем начала заниматься журналистикой, хотела открыть свой бизнес или социальное предприятие. Говоря по-французски после столь долгого перерыва, Анна испытывает почти чувственное удовольствие, словно открывает дверь в прежде заколоченную часть мозга. Спиртное развязывает ей язык, и при помощи жестов ей даже удается поведать об одной своей старой задумке, «Общественном амбаре», где люди за скромный ежемесячный взнос смогут брать напрокат высококачественные инструменты для домашних нужд.
— C’est une super idée, — хвалит Томас.
— Tu penses?
— Oui, vraiment.[6]