Далеко не все зрители одобряли этот спектакль. Пожилой рыбак из Мади-Хоул, привезший дочь и внуков поглядеть на живого кита, был очень расстроен.
— Дурость одна, и больше ничего, — говорил он потом. — Какой им был прок от этой стрельбы? Патроны ведь тоже денег стоят. Эти пули сберечь бы да пойти с ними за дичью... но у тех парней, видать, денег куры не клюют. Да и зачем попусту мучить животину? Ну на что им кит? Положим, убьют они его, так что? Мороженых филе из него не нарубишь. Нет, сынок, от дурости все это и ни к чему.
Один мой приятель, помощник капитана небольшого траулера, тоже был в Олдриджской заводи в тот день. Сам он не стрелял и не скрывал своего презрения к тем, кто этим занимался: надо сказать, что для Бюржо это особенно показательно, потому что обычно там воздерживаются от критических замечаний.
— Троих парней, что там были, я знал, — рассказывал он. — Гнусные убийцы, иначе их не назовешь. Прошлый год в марте, когда олени вышли на залив Коннэгр, они тоже забаву устроили вроде теперешней. Делать-то все равно нечего, вот и развлекаются. Мы на «Пеннилаке» стояли в заливе, двигатель чинили. Раз утром — господи, думаю, немцы напали: бах, бах, бах! До самого вечера, без передышки. На другой день пошли мы на берег, так там битых оленей было, что ворон в небе, и половина — самки. Знаю я этих подонков, ни с кем не спутаю. Кто такие? Поди, спроси у них, кто они такие. Гнусные поганцы, вот кто такие, а уж фамилии сам узнавай.
Чтобы сменить тему, я спросил, как вела себя китиха под обстрелом.
— Как вела? Да так она себя вела, что больно было смотреть на нее. Уйти-то ей было некуда, только вглубь, но сколько она на дне просидит? Всплывала. Я думал — озвереет, как-никак сотни две пуль в ней засело, но нет, ничуть не бывало. Она будто понимала, что это все равно бесполезно. Может, пару раз и вскидывалась на дыбы, а так все смирная была. И еще вот что — она, видно, пришла не одна. Я стоял высоко — и заводь видел, и море за косой. И вот гляжу: с наружной стороны — тоже кит. Сначала возле Фиш-Рока фонтаны пускал. Потом, когда лодки от бухты отошли, он ближе подплыл, почти в самый пролив. И ведь что странно: как китиха в заводи всплывет, так сразу же и тот всплывает. Я их обоих видел, но они друг друга видеть не могли. И все ж таки этот, который снаружи, чувствовал, что в заводи неладное творится... И ведь глупость-то какая — они же стреляли свинцовыми пулями! Такая пуля, когда натыкается на препятствие, разлетается, как клякса. У этой китихи жиру, наверное, было с фут толщиной, так все их пули, поди, в жире застряли. Ну, может, и не все, но, конечно, всерьез ранить китиху они не могли. По такой громаде — свинцовыми пулями! Бросали бы уж тогда камнями!
Тир на Олдриджской заводи закрылся вскоре после полудня, когда у стрелков вышли патроны. Глядеть стало не на что, и зрители быстро разошлись. Мой приятель ушел одним из последних:
— Перед уходом я еще раз как следует посмотрел на китиху. Она плавала как ни в чем не бывало. Фонтан пускала чистый, без крови, но пониже, чем раньше, и всплывала почаще. Может, просто устала.
Он задумчиво помолчал и добавил с явным смущением:
— Неприятно было потом вспоминать этот день. Опозорили они нас, весь город опозорили...
Вернувшись с далекой прогулки и ничего не зная о событиях в Олдриджской заводи, мы с Клэр наслаждались приятной усталостью. Исчезло нервное напряжение, не покидавшее нас в течение нескольких месяцев странствий. Внешний мир с его катастрофами и суетой остался где-то далеко позади и словно перестал существовать. Укладываясь спать в тот вечер, я подумал, что редко в моей жизни бывали дни такого полного душевного покоя. Вот тогдашняя запись из дневника Клэр:
«Как хорошо снова вернуться к людям, живущим простой и здоровой жизнью. Мы по ним очень соскучились. Хочется думать, что их никогда не затронет эгоизм и жестокость, завладевшие уже почти всем цивилизованным миром и поглотившие его, точно туман...»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Ночью из скованных морозом бэрренсов задул пронзительный норд-ост, и к утру небо над Бюржо закрыли низкие, быстро летящие тучи. В такую погоду лучше всего сидеть на кухне у плиты, что и делали все, кто мог себе это позволить. Немногие рыбаки вышли в тот день в море. Но заводские рабочие — мужчины, женщины и даже четырнадцатилетние дети, — сгибаясь под порывами ледяного ветра и пряча покрасневшие от мороза лица, отправились на свои рабочие места, где долгими часами, стоя на холодном цементном полу, они онемевшими руками потрошат рыбу, которая сплошным потоком идет по конвейеру из брюха океанского траулера, ошвартованного у заводского причала.
О китихе из Олдриджской заводи в тот день почти не упоминали. Тем, кто лично наблюдал воскресные события, обсуждать их не хотелось. Сдержанность эту отчасти объясняет письмо, которое год спустя я получил от священника из Бюржо.
«Не думайте, что люди, бывшие в то воскресенье в Олдриджской заводи, ведут себя так всегда. Многие из них потом очень раскаивались. Ведь стреляли всего несколько человек, а остальные вовсе не имели намерения причинять киту боль. Они только наблюдали за стрельбой, и это зрелище их взбудоражило. А потом многие из них раскаивались. На следующий день им было очень неприятно, хотя они, может быть, и сами не понимали, почему...»
Вокруг китихи действительно возник своего рода заговор молчания. Только этим и можно объяснить тот странный факт, что, хотя мы с Клэр жили всего в трех милях от Олдриджской заводи, никто не сказал нам ни слова о случившемся. Оуни Стикленд, Симеон Спенсер, дядя Арт и остальные наши друзья и соседи, которые всегда с готовностью — чтобы не сказать с удовольствием — информировали нас обо всем, что происходило в Бюржо, на этот раз даже не обмолвились о китихе.
Не знали мы о ней и в понедельник утром, когда братья Ганн с опаской входили в Олдриджскую заводь на своей лодке.
— Конечно, она могла уже и сдохнуть от пуль, — рассказывал потом Кеннет, — но мы думали, что скорее всего она просто сильно изранена. Потому-то мы и боялись! Даже от подбитого оленя никогда не знаешь чего ожидать, а тут этакая громада, в которую, может, тысячу пуль всадили. Разве угадаешь, что ей в голову придет? Ей только хвостом махнуть — и мы уже на том свете.
Они нерешительно вошли в пролив, а дойдя до заводи, заглушили мотор, чтобы сперва разведать обстановку. Ничто, кроме ветра, не нарушало спокойной поверхности Олдриджской заводи. Братья прождали с четверть часа, но китиха не появилась. Они снова завели мотор и двинулись через заводь, но не прошли и ста метров, как китиха всплыла неподалеку. Вдохнув, она начала погружаться, направляясь в сторону лодки. Рыбаки резко свернули к берегу и налегли на весла, понимая, что дорога каждая секунда и одним мотором тут не обойтись. Они гребли изо всех сил и вдруг с ужасом увидели, как прямо под днищем лодки появилась громадная голова китихи. Кеннет решил, что пришел его смертный час.
— Стал я прощаться с жизнью, — рассказывал он. — У меня и сомнения не было, что она отомстит нам за все свои мучения. Испугался, говоришь? Да я трясся, как последняя дворняга!
Но Кеннет ошибался. Величественно проплыв под лодкой, китиха ушла в глубину и вынырнула в противоположном конце заводи. Все еще не оправившись от испуга, братья Ганн поспешили убраться в залив Га-Га, где в течение нескольких часов сражались с ледяным ветром, волнами и тяжелыми сетями. С облегчением вернулись они в спокойные воды заводи. Однако китиха все еще внушала им опасения, и поэтому, едва выйдя из протоки, братья пристали к берегу и принялись потрошить свой улов.
Пока они работали, китиха кружила по центральной, наиболее глубокой части заводи, всплывая через каждые десять минут. Войти в пролив в южном конце заводи она больше не пыталась. Пару раз рыбаки видели, как на воде вздуваются серпообразные валы; они решили, что китиха ловит сельдь.