Нервы мои были так напряжены, что, когда трое мужчин вошли в воду и принялись швырять камнями, целя в возвышавшуюся над водой голову китихи, я потерял всякий контроль над собой. Изрыгая проклятия, я вскарабкался повыше, увидел обернувшиеся ко мне лица; внимание толпы на время сосредоточилось на мне, и я разразился гневной речью.
Это самка, кричал я. Вполне возможно, и даже скорее всего она беременна. Нападать на нее — отвратительная, чудовищная жестокость. Я даже пригрозил, что, если люди немедленно не оставят ее в покое, если все они сию минуту не уберутся из Олдриджской заводи к чертовой матери, вся Канада узнает о том, что здесь произошло.
Немного остыв, я пообещал им, что китиха прославит Бюржо, если только выживет. «Будет вам ваше шоссе, — орал я, — и телевидение, и все прочее...» Я наговорил бы еще бог знает чего, если бы китиха не прервала меня: в толпе кто-то ахнул, и мы все обернулись. Китиха... ползла.
Она медленно, едва заметно поворачивалась, подгребая ластами и слегка поводя хвостом. Потрясенные этим зрелищем, чувствуя себя жалкими лилипутами, мы в молчании смотрели, как гигантское животное развернулось хвостом к берегу, потом сползло с отмели и исчезло в пронизанной солнцем воде.
Теперь я понимаю, что ей тогда вовсе не грозила опасность застрять на мелководье. Более того, она сознательно избрала единственно возможный путь бегства и воспользовалась отмелью, чтобы в буквальном смысле слова перевести дух. Все это я понял потом; тогда же, глядя, как китиха почти без усилий уходит от охотников, считавших, что она у них в руках, мы восприняли это как чудо. И одно чудо породило другое: настроение толпы переменилось как по мановению волшебной палочки. Лихорадочного возбуждения как не бывало. Люди тихо возвращались в свои лодки и уходили в пролив. Не прошло и двадцати минут, как в Олдриджской заводи не осталось никого, кроме нас с Оуни.
Это была удивительная процессия: никто не проронил ни слова, никто не обратился ко мне. Проходя мимо нашей плоскодонки, некоторые отворачивались. Многие из них, по-видимому, чувствовали себя виноватыми, но на меня они не глядели, потому что я противопоставил себя им всем — всему коллективу, всему городу... мало того, позволил себе публично стыдить их. Я, приезжий, не скрыл своих чувств, своего гнева, своего презрения. Теперь бессмысленно было бы притворяться, что мы понимаем друг друга. Я и Бюржо стали чужими.
Запись у меня в дневнике, сделанная в ночь на понедельник, свидетельствует о моем тогдашнем замешательстве и остром чувстве утраты:
«...они добры по натуре. Я в этом уверен, но как мне отвратительно это неумение подавить в себе дикарские порывы... Оказывается, эти люди могут быть так же мерзки, как городские хлыщи с их крупнокалиберными винтовками и телескопическими прицелами, — негодяи, умеющие лишь бессмысленно губить все живое, от белки до слона... Раньше я восхищался ньюфаундлендцами, потому что видел в них людей природы, народ, живущий хоть в каком-то контакте с естественным миром. А сейчас меня тошнит от их готовности отвернуться от него и очертя голову броситься в трясину современного общества, которое извратило и погубило все естественное в себе самом и теперь поспешно уничтожает окружающую его природу. Как можно быть такими глупцами? И каким же слепцом был я сам!»
Горькие слова... горькие и несправедливые; но я тогда потерял способность мыслить объективно, я был во власти страстей. Я больше не стремился — или был уже не в состоянии — понять жителей Бюржо, принять их такими, какие они есть: обыкновенные люди, ставшие жертвами сил и обстоятельств, о действии которых они даже не догадываются. Ослепленный своей обидой, я отказал им в сочувствии; и без остатка отдал его плененному животному.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Как и многие другие аспекты жизни финвалов, ее интимная сторона нам почти неизвестна. Человеку не доводилось наблюдать, как спариваются финвалы, не был он и свидетелем их рождения. Мы не знаем даже, как долго самка финвала вынашивает детеныша или как часто она рожает; не знаем, в каком возрасте она достигает половой зрелости и каким образом ей удается кормить свое дитя под водой.
Судя по недоношенным плодам, извлеченным из туш убитых самок, финвалята рождаются ранней весной, в марте или апреле. Таково, по крайней мере, мнение науки относительно сроков размножения финвалов Северной Атлантики. Даже в конце беременности плод имеет лишь очень тонкий слой подкожного жира, поэтому некоторые биологи считают местом рождения финвалов теплые южные воды, возможно — загадочный район Саргассова моря. Однако другие китологи столь же уверенно утверждают, что количество и жирность материнского молока (оно вдесятеро жирнее самого жирного коровьего молока) обеспечивают финваленка достаточным количеством калорий даже для жизни в холодных северных морях; так что, может быть, потомство финвалов появляется на свет у границы арктических паковых льдов. Но как это обстоит на самом деле, неизвестно никому.
Опять-таки на основании обследований эмбрионов биологи полагают, что беременность у самки финвала длится от десяти до двенадцати месяцев, а рождается дитя примерно шести метров длиной и двух тонн весом! Не менее фантастична скорость, с которой это дитя начинает расти. Энергично поглощая материнское молоко, китенок за шесть — восемь месяцев прибавляет в длину примерно восемь метров, а в весе — восемнадцать тонн. Затем рост его замедляется. Молодые финвалы достигают половой зрелости, по-видимому, в возрасте шести, а может быть, и восьми лет, когда длина самцов (они всегда несколько меньше самок) составляет около восемнадцати метров, а самок — около девятнадцати с половиной. Половая зрелость наступает у них сравнительно рано, но, судя по недавно полученным данным, финвал перестает расти лишь в возрасте тридцати лет: взрослая самка к этому времени может достигать в длину двадцать три метра и весить девяносто тонн.
До недавнего времени ученые считали, что финвалы живут сравнительно недолго — от двадцати до тридцати лет. Но за последние годы был разработан новый метод определения возраста усатых китов по количеству концентрических наслоений ушных пробок, и теперь уже вполне очевидно, что при благоприятных условиях финвал, как и синий кит, вполне может прожить семьдесят лет и больше. Не исключено, что по замыслу природы усатые киты должны были жить дольше всех остальных млекопитающих нашей планеты, включая человека. [13] И поскольку, кроме нас с вами, врагов у взрослого усатого кита нет и опасными болезнями он, по-видимому, не болеет, то весьма возможно, что кит стал бы одним из немногих животных, доживающих до глубокой старости, — если бы не вмешался человек.
Я убежден, что молодые финвалы остаются в семье со своими родителями вплоть до наступления половой зрелости. К сожалению, именно в этот период неопытное подрастающее поколение представляет собой легкую добычу для китобоев: судя по промысловым отчетам, по крайней мере, пятьдесят процентов финвалов, забитых за последние годы, просто не успели найти себе пару и принять участие в продолжении рода. Сейчас, в условиях беспощадного уничтожения финвалов как вида, их семейные группы обычно невелики; однако в прежние времена китобои встречали и большие семьи финвалов — по восьми в каждой.
Об ухаживании молодых самцов за своими избранницами нам ничего неизвестно; не знаем мы, ни как они находят друг друга, ни где это происходит. По-видимому, в прежние времена молодые киты «знакомились» во время регулярных великих встреч всех семейных стад того или иного района океана. В старых судовых журналах мы находим множество рассказов о таких встречах, но за последние сорок лет в Северной Атлантике ни разу ничего подобного не наблюдалось.