Восточная оконечность острова Грэнди превратилась в сплошную свалку — ржавеющие консервные банки, битые бутылки, помои, нечистоты. Омывающие остров воды загрязнялись еще и мощным потоком вонючей массы, извергаемой рыбозаводом, который отправлял рыбьи потроха и прочие отходы производства прямиком в залив Шорт-Рич. Значительная часть берега была теперь окаймлена полосой липкой черной грязи толщиной в несколько сантиметров и шириной в несколько метров, которая невыносимо смердела, особенно во время отлива.
Централизация губила не только природу этого некогда здорового уголка планеты; она пагубно сказалась и на людях, разрушив систему взаимной поддержки, на которой строились человеческие отношения. Как объяснил мне однажды Сим Спенсер, «раньше, до рыбозавода, каждый поселок был сам по себе, и каждый был как одна большая семья. И все эти семьи, по всему побережью, отлично ладили между собой. Каждый занимался своим делом, а когда попадал в беду, не боялся обратиться к соседу. И сам был всегда готов прийти другому на помощь. Ну а теперь этому конец. Как свалили всех в один к отел, так сразу переменился народ. Хуже сделался. Друг на дружку злятся, грызутся, рычат, точно свора собак, когда их прилив загонит на какой-нибудь маленький островок. Всякий другому завидует, ревнует. Раньше такого не было. Ведь сами себя покою лишили. Только и глядят — а не заимел ли сосед что-нибудь такого, чего у меня нет? Правду сказать, дрянь теперь народ в Бюржо».
Бюржо продолжал наводняться людьми, покинувшими «ликвидированные» аутпорты; прежний образ жизни, основанный на независимости и равноправии, не выдерживал натиска перемен. Работы на всех не хватало. Кормиться рыбным промыслом пришельцы не могли, потому что не знали здешних вод, которые к тому же были уже порядком обезрыблены — слишком много рыбаков собралось в Бюржо. В результате десятки мужчин, и старых, и молодых, вынуждены были расставаться с семьями и отправляться на заработки не только за пределы Бюржо, но и за пределы Ньюфаундленда, потому что Смолвудов грандиозный план индустриализации провалился. Одни шли в Новую Шотландию на сезонные работы. Другие нанимались на грузовые суда на Великих озерах и по восемь месяцев в году проводили вдали от дома.
В довершение всех бед согнанные со своих мест жители аутпортов заразились страстью к потреблению, этой распространенной болезнью современного общества. Мужчины, женщины и дети, никогда прежде не делавшие из вещей культа, превратились в оголтелых приобретателей. Зашуршали под жадными пальцами сверкающие краской страницы иллюстрированных каталогов. Прочная мебель ручной работы, которую рыбаки привезли с собой, полетела с причалов в море. Ее заменили изделия из прессованных опилок и хромированной стали.
Стремясь разжечь у людей новые аппетиты, хозяин рыбозавода, которому потребительская лихорадка была только на руку, открыл в городе супермаркет. Некоторые из горожан оказались настолько одурманенными, что купили телевизоры, хотя принимать в Бюржо нечего — поблизости нет ни одного телецентра.
Непрестанно уплотнявшийся городок опутала сеть электрических проводов. В скалах грубо вырубили некое подобие мостовых, общей протяженностью в две мили, и в 1962 году каботажное судно доставило в Бюржо два первых в истории города автомобиля. Несколько дней спустя они благополучно окончили свое существование, столкнувшись друг с другом и превратившись в груду ни на что не годного металла.
Мы с Клэр прожили в Бюржо пять лет, и все это время город шел по пути прогресса поистине семимильными шагами. К 1967 году здесь было уже тридцать девять легковых и грузовых автомашин, громыхавших по козлиным тропам, которые никуда не вели и никуда не поведут. С мощным ревом вышли из Бюржо первые аэросани — и провалились в расщелину; но на следующую зиму каботажка доставила пять новых саней. Появились пиво и легкие напитки в бутылках разового употребления, и в летние дни скалы, составляющие основу пригородного пейзажа, сверкали всеми цветами радуги: толстый слой битого стекла покрыл гранит. В 1961 году в Бюржо не было агентства, выдающего пособие, потому что здесь не было безработицы. К 1967 году горожане обзавелись и этими новинками. Вырос и комбинат по производству рыбной муки, и над городом повисло маслянистое облако зловонного дыма.
Обзавелся Бюржо и муниципалитетом. И мэром — им стал владелец рыбозавода. Человек этот был скроен по образу и подобию Смолвуда. Девиз его, по-видимому, был таков: «городу полезно то, что полезно мне». Сколько-нибудь заметной оппозиции со стороны членов муниципального совета он не встречал, поскольку этот орган был сформирован в основном из служащих рыбозавода.
Выросла в городе и превосходная новая школа, построенная по современным стандартам и укомплектованная «современными» педагогами, обученными порочить старые традиции, отвергать достижения прошлого и пробуждать в своих воспитанниках стремление вкусить золотых плодов индустриального века.
Жителей Юго-западного побережья, а в особенности жителей Бюржо, «втащили в двадцатый век» с такой поспешностью, что многие из них не имели времени даже задуматься о том, что с ними происходит. Не успели они оглянуться, как вековой уклад жизни канул в Лету. Та внутренняя уверенность в себе, которая поддерживала поколения рыбаков, исчезла на глазах, точно капли воды, пролитой на раскаленную плиту. И все же были в Бюржо люди, сумевшие оценить значение происшедших перемен.
Дядя Берт, например. Он жил со своей «старухой» (так он величал свою жену) в крохотном, но безукоризненно чистом домике в двух шагах от нас с Клэр. Вечерами дядя Берт садился за покрытый клеенкой кухонный стол, включал визгливый транзистор и с отвращением слушал ежедневную повесть о ненависти и насилии, страданиях и несчастьях, называемую теперь новостями дня.
Выслушав все до конца, дядя Берт выключал приемник, наливал в стакан чистого спирта (переправленного с французского острова Сен-Пьер), доливал кипятку, заправлял все это ложкой сахарного песку и в два приема выпивал, а затем, сверкая вспотевшей лысиной и разгоряченно жестикулируя, давал выход своему презрению:
— Господи Иисусе, да они там совсем сдурели на материке! Ни на грош ума у людей не осталось! А самое-то смешное, что они этого не понимают!.. За что ни возьмутся — все у них вкривь и вкось, и все-таки не успокоятся, покамест все на свете не перекорежат... И это, дорогуша ты мой, теперь называется про-гресс! Послушать их, так они строят рай на земле. Как же! Да мы летим прямо в ад, на всех парусах и кратчайшим путем! Тоже мне умники! Они и правители, и ученые... красавцы, богачи... видно, считают, что умнее их нет никого на свете. А я тебе скажу, дружок, что у трески и карибу соображения в сто раз больше, чем у них. Ведь они же сами рубят сук, на котором сидят. Кто, спрашивается, выдумал бомбы взрывать — треска, что ли? Нет, милый, видно, наша песенка спета. Они нас всех на тот свет отправят... И так уже земля на ладан дышит...
Сам дядя Берт на ладан не дышал. Когда рыба «шла», он, несмотря на свои семьдесят три года, в одиночку выходил в море на плоскодонке и зимой, и летом, хотя им со «старухой» вполне хватало пенсии по старости, которую они получали.
— Я иду в море, потому что я должен ловить рыбу, — говорил он. — Хочу ловить рыбу и буду! Мое место в море. Уж там-то я знаю, кто я такой и на что я годен... А что? Я человек хороший и горжусь этим!
Излагая свое мнение о современном Бюржо, дядя Берт не стеснялся в выражениях:
— Несчастные они сукины дети — эти рабочие с рыбозавода! Надрываются за какие-то вшивые деньги да еще считают, что им повезло. Но ты, сынок, послушай, что я тебе скажу: они же настоящие рабы, и больше ничего. Даже еще хуже рабов, потому что они, видишь ли, бла-го-дарны хозяину этой вонючей помойки и за счастье считают всю свою жизнь работать, чтобы накупить в магазине всякой дряни, которая нужна им, как рыбе ноги. Машины им понадобились, телевизоры! Канализация, подвесные моторы!.. А ты спроси у них, кто они такие? Да они и сами не знают! Они только знают, чего им хочется. А хочется им столько, что и свинье за год не сожрать. Они теперь стали не лучше, чем те скоты из Канады и из Америки! Весь мир готовы проглотить, только бы случай вышел. Вот тут-то они и подавятся, господи прости, своей же блевотиной захлебнутся! Я иной раз думаю — может, им самое место в сумасшедшем доме? Ведь что им хозяин скажет, то они и делают, как дети малые! А ему-то на них наплевать с высокой мачты. Помяни мое слово — все барахло, что они накупили, прахом пойдет, и в один прекрасный день они увидят, что им только и осталось глотки себе перерезать... [1]