Как вы уже, наверное, догадались сами, Наташа, которую выманивал своими колдовскими напевами Аверкий, была дочерью проклятого богатея. Выглянет Наташа в окошко из-за ситцевой занавески, обожжет Аверкия синими глазами и скроется. И не поймет парень: мил он или не мил своей зазнобушке. Если бы был немилым, не выглядывала бы, наверное. А если мил, то почему знака никакого не подаст?
— Отец не позволяет, — не выдержал Генка, — вот и не...
Но ему не дали высказать его догадку до конца, зашикали, затузили по спине кулаками: мол, сам не слушаешь, так нам не мешай. А рассказчик тем и воспользовался, сделал вид, что разобиделся, прикусил язык и помалкивает, уговоров дожидается. Хитер Колька — ничего не скажешь. Первыми не выдержали девчонки:
— Ну, Коленька, ну, Колесико, доскажи до конца, не томи душу!
А Колька кочевряжится: мол, пусть Генка досказывает. А откуда Генке знать и про Ануфрия и про Аверкия, если он до сих пор и имен-то таких не слыхивал. Кит и тот с открытым ртом Колькины россказни слушает, значит, и для него они внове.
— Хватит петли-то заячьи плести, — наконец не выдержал Костя, — раскручивай свою байку, пока самого не раскрутили да в Кисинку к сомам не отправили.
Это подействовало. Облизнулся Колька по-кошачьему острым малиновым язычком и — опять:
— Блеснет зорька ясная в окошке и моментально скроется. И тотчас же, как гром среди бела дня, Ануфриев рык звериный раскатится да псы зайдутся в неистовой злобе. А балалаечник свое:
И однажды, дело это было в канун большого старинного праздника, не то перед пасхой, не то перед Иваном Купалой — чего не знаю, того не знаю, распахнулось створчатое окошко, и упал к Аверкиевым ногам белый батистовый платочек, шитый шелками заморскими. Схватил его настойчивый певун, поцеловал трижды и лишь потом рассматривать стал. Думает: записка, может, какая-никакая припрятана. Ан нет. Ни словечка, ни полсловечка, лишь две чайки на белом поле как живые порхают. Тут он и сообразил: согласие на побег с ним Наташа дает! И так ему весело стало, что в пляс пустился. Не то что люди, псы прикусили языки от удивления, лаять позабыли. А хозяин их за это арапником! А Не-тронь-беда знай себе замысловатые коленца выбрасывает, припевки веселые сыплет:
А народ вокруг дивуется, за своего любимчика добрым русским сердцем радуется.
Пришла ночь. Ночь как ночь, ничем не примечательная, ничем от других ночей не отличительная И не лунная и не темная, и не тихая и не ветреная — так себе, серединка на половинку. Это для всех, а для Аверкия она удивительная и светом и шепотом от всех ночей отличительная. Козявка стрекотнула: «Ага, — думает он, — это к счастью». Филин ухнул, река плеснула: «Ага, — улыбается он, — это к радости».
Село давно уже уснуло... Колька рассказ ведет как бы в полусне, даже глаза у него полуприкрыты, будто сквозь прищур картины давние рассматривает Лицо побледнело, черты его заострились как-то. Жуть даже берет! Пошевелиться и то боязно. Лишь костер знай себе потрескивает, комаров дымом едучим отгоняет.
— Так вот, — продолжает Колька, — вышагивает Аверкий по ветловой роще, что напротив дома чураловского, собак боится всполошить, условленного часа ждет, колотушку сторожа слушает. А время, как болото стоячее, — пузырится, а движения никакого. Тогда парень стал о скором счастье думу думать, в бурю бумажный дом строить. Ведь недаром пословица говорит: «Загадывать — загадывай, да раньше времени вперед не заглядывай», а по-теперешнему: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!» А Аверкий в мечтах на такую гору взобрался, что в вниз глядеть боязно: голова кружится. Тут земля на? полуночный порог одной ногой встала, сторож колотушкой полночь объявил. Аверкий подобрался весь, к заветным воротам бесшумными, кошачьими шагами заскользил. Ни один пес не учуял. Вот и ворота! Но что это? Кажется, они приоткрываются! Не сон ли это? Не притча ли какая обманная? Нет! Вот и платье белое, воздушное выпорхнуло в приоткрывшуюся щель, вот и коса русая литая ударилась о белое плечо...
«Здравствуй, красавица! — не удержал восторга молодец. — Здравствуй, зоренька ясная, солнышко весеннее!..»
«Что ты, — испугалась она, — собак встревожишь, тятеньку разбудишь!»
И вправду, собаки отчаянный лай подняли.
«Бежим!» — сказала девушка.
«Бежим!» — откликнулся эхом неразумный Аверкий. И они побежали к Колдовскому озеру, где их ждал на своей лодочке-вездеходочке верный друг балалаечника татарин Мишка Колокольчик, прозванный так за серебристый веселый смех, с которым молодой рыбак не расставался ни в будни, ни в праздники.
Летят влюбленные, как на крыльях, земли под собой не чуют от счастья, на бегу друг другом любуются. А погоня уже всю округу на ноги подняла. Разбуженные злобным собачьим лаем, зашумели, закачались камыши, махалками ветер растолкали. Рассердился тот, захрипел, схватил одну тучу, потом — другую да и цокнул их лбами. Да так, что молнии, как мука из решета, посыпались.
Испугалась девушка, вздрогнула. А Аверкий ее успокаивает:
«Не дрожи, милая, не пугайся. Гром гремит, так он наши шаги заглушает, молнии сверкают, так они наших врагов ослепляют...»
А собаки вот уже — рядом, на пятки наседают, того и гляди, в лодыжки вцепятся. Но и до Колдовского озера уже рукой подать, сквозь камыши расплавленным свинцом оно отливает.
«Вот тут нас лодочка-лебедушка ждет. Слышишь, песня, пересыпанная легким смехом, над озером раскатывается? Это Мишка Колокольчик о себе весточку подает. Эге-гей, Мишка! Готовь свой кораблик к отплытию, ставь парус тугой, вынимай Якорь цепкий, иначе от погони не уйдем!» — крикнул Аверкий, пробиваясь к берегу сквозь стенку камыша. В это время ураган невиданной силы на землю обрушился. Хорошо, что беглецы крепко за руки держались, а то разметало бы их в разные стороны — кого куда, И не нашли бы потом, пожалуй, друг друга. А так вместе упали на землю, в корневище срубленного осокоря вцепились и уцелели. Когда же ураган успокоился, поднялись они на ноги и ахнули — не узнать, не признать знакомого места: там, где только что камыши были, голая земля чернеет, да и озеро к ним вплотную придвинулось, почти что возле ног бьется, пеной окатывает.
А лодка?
Ищут они глазами свой спасительный кораблик и найти не могут, вслушиваются в ночь, Мишкину песню выискивая, но не слышат ее. Зато собачий лай — рядом.
«Плывем!» — крикнул в отчаянии Аверкий и, подхватив подругу на руки, шагнул навстречу гудящим волнам. Тут предательский выстрел раздался. Со спины пуля смельчака поцеловала, под левую лопатку клюнула. Покачнулся Аверкий, разомкнул руки, и... нечеловеческий крик потряс тогда землю с не меньшей силой, с какой недавно ураган буйствовал. Это Наташа закричала, падая в воду. Вот тут-то и случилось невероятнее: едва она коснулась гребня волны, как в чайку превратилась. Ударилась чайка о грудь любимого, лежащего на прибрежном песке, заплакала, запричитала. А Ануфриевы псы кровожадные тут как тут, пасти огромные разинули, приготовились терзать убитого. Только чайка не испугалась их. Кинулась проклятым навстречу, крыльями по воде ударила, и огромная волна на берег обрушилась, все сгребла и в глубь озера утащила. Ни убитого не оставила, ни убийц его.
С тех пор никто на селе не видал ни Аверкия, ни Наташи, ни ее отца. Пропал и неунывающий татарин Мишка Колокольчик, исчез вместе с лодкой-вездеходкой. Улетели с Колдовского озера и все птицы — утки и цапли, бакланы и чирки, даже чайки и те оставили озеро, лишь одна не улетела... Та, которая до недавнего времени девушкой была. Летает она, криком кричит, все Аверкия найти надеется...