И в далекие дали
провожая белые тучи,
Я в раздумьях о древнем;
о, раздумья мои глубоки!
* * *
Теплотою и влагой
три весенние срока славны[64]
И чиста и прохладна
та, что белой зовется, осень.
Когда росы застынут
и кочующих туч не станет,
Когда небо высоко
и бодрящий воздух прозрачен,
Как причудливо-странны
воздымаются ввысь вершины,
Стоит только вглядеться —
удивительно, неповторимо!
Хризантемой душистой
просветляется темень леса.
Хвоей сосен зеленой
словно шапкой накрыты горы.
Размышляю об этом
целомудренном и прекрасном,
Чья открытая доблесть
и под инеем нерушима,
И за винною чарой
об отшельнике древнем думы:
Будет тысячелетье,
как твоих мы держимся правил.
Но пока в моей жизни
неразвернутые стремленья...
Чувства, чувства такие
в «добрый месяц» меня тревожат.[65]
ВТОРЮ СТИХАМ ЧАЙСАНСКОГО ЛЮ[66]
Горы и воды
давно меня призывали.
Но почему же
я долго так колебался?
В этом виною
друзья мои и родные:
Жалко мне было
сказать о разлуке с ними...
Ясное утро
сошлось с необычным чувством.
Взял я мой посох, —
и к западной хижине снова.
Глушью безлюдной
прошел, никого не увидев,
Только все время
пустые встречая жилища...
Ветхую кровлю
уже я настлал травою.
Новое поле
опять пора обработать.
Ветер ущелий
приносит с востока свежесть.
Чарка весенняя
снимет усталость и голод:
(Слабенькой девочке
рад хоть не так, как сыну,
Все же утешит, —
совсем без детей ведь хуже)...
Ах, неспокойны
дела в суетливом мире.
Годы и луны
меня от них отдаляют.
Пашни и прялки
мне хватит для нужд насущных.
Большего в жизни,
по мне, ничего не надо:
Время промчится,
и через одно столетье
Тело и имя —
в тени сокроются оба!
В ОТВЕТ НА СТИХИ ЧАЙСАНСКОГО ЛЮ
И бедно живу,
и мало с миром общаюсь.
Не помню порой,
сменилось ли время года.
Пустынный мой двор
покрыт опавшей листвою.
Я, с грустью вглянув,
узнал, что осень настала.
Подсолнечник вновь
расцвел у северных окон.
Колосья уже
созрели на южном поле.
Мне как же теперь
не радоваться на это:
Уверен ли я,
что будущий год наступит?
Жену я зову,
детей мы берем с собою
И в добрый к нам день
гулять далеко уходим.
Когда Пан служил цаньцзюнем[67] у Вэйского цзюня[68] и был послан из Цзянлина в столицу, он, проезжая через Сюнъян, подарил мне стихи.
I
За дверью из грубо
сколоченных досок
И цинь у меня,
и для чтения книги.
Стихи я пою,
я играю на цине,
Что главною стало
моею утехой.
А разве лишен
я других наслаждений?
Еще моя радость
и в уединенье:
Я утром с зарей
огород поливаю,[69]
А к ночи ложусь
под соломенной кровлей.
II
Что мнится иному
сокровищем дивным,
Порою для нас
вовсе не драгоценность.
И если мы с кем-то
не равных стремлений,
Способны ли с ним
быть мы родственно близки?
Я в жизни искал
задушевного друга
И вправду же встретил
того, кто мне дорог.
И сердце приветно
сливается с сердцем.
Уже и домами
соседствуем тоже.
III
Теперь я скажу
о тебе, кто мне дорог,
Кто любит добро
и усердия полон.
Вино у меня
превосходное было,
Но только с тобою
в нем радость вкушал я.
За ним говорились
приятные речи,
За ним сочинялись
и новые строки.
Бывало, лишь день
я тебя не увижу, —
Как мог в этот день
о тебе я не думать!
Хоть истинный друг
никогда не наскучит,
А все ж наступило
нам время расстаться.
вернуться
Теплотою и влагой // три весенние срока славны — то есть три весенних месяца — начало, середина и конец весны.
вернуться
Чувства, чувства такие // в «добрый месяц» меня тревожат. — «Добрый месяц» — десятый по лунному календарю, первый зимний месяц.
вернуться
Чайсанский Лю — по-видимому, Лю Чэн-чжи, который был начальником уезда Чайсан, а затем, покинув службу, стал, вместе с Чжоу Сюй-чжи и Тао Юань-мином, одним из «трех сюньянских отшельников» на горе Лушань.
вернуться
Вэйский цзюнь — Вэйский полководец Ван Хун, правитель Цзянчжоу.
вернуться
Я утром с зарей // огород поливаю. — Здесь символ уединения: в древности Чэнь Чжун-цзы, человек из Ци, славе и почестям предпочел работу на чужом огороде.