Чередой, не спеша
исчезали лета и луны.
Те желанья мои
понемногу ушли за ними.
Вот и радость уже
не приносит с собой веселья:
Непрестанно теперь
огорчают меня заботы.
Да и сила во мне
постепенно идет на убыль,
С каждым днем для меня
всё в сравнении с прошлым хуже...
В тихой заводи челн
ни на миг не могу я спрятать:[75]
Сам влечет он меня,
не давая стоять на месте.
А пути впереди
так ли много еще осталось?
И не знаю пока,
где найду для причала берег...
Людям прежних веков
было жаль и кусочка тени.[76]
Мысль об этом одна
в содроганье меня приводит!
* * *
Я, бывало, услышав
поученья старших годами,
Закрывал себе уши:
их слова меня раздражали.
И должно же случиться, —
проведя на свете полвека,
Вдруг дошел до того я,
что и сам теперь поучаю!
Отыскать я пытаюсь
радость прежней поры расцвета
И мельчайшей крупинки
у меня не найдется больше.
И уходит-уходит
все быстрее и дальше время.
С этой жизнью своею
разве можешь встретиться снова?
Все, что в доме, истрачу,
чтоб наполнить его весельем
И угнаться за этим
лет и лун стремительным бегом.
Я ведь, следуя древним,
не оставлю золото детям.[77]
Не истрачу, то что же
после смерти с ним буду делать?
* * *
Солнце с луною
никак не хотят помедлить,
Торопят друг друга
четыре времени года.
Ветер холодный
обвеял голые ветви.
Опавшей листвою
покрыты длинные тропы...
Юное тело
от времени стало дряхлым,
И темные пряди
давно уже поседели.
Знак этот белый
отметил голову вашу,
И путь перед вами
с тех пор все уже и уже.
Дом мой родимый —
всего лишь двор постоялый,
И я здесь как будто
тот гость, что должен уехать.
Уехать, уехать
Куда же ведет дорога?
На Южную гору:
в ней старое есть жилище.[78]
* * *
Вместо пахоты службой
содержать я себя не думал,
А увидел призванье
в листьях тутов, колосьях в поле.
Я своими руками,
никогда не ленясь, работал,
Знал и холод и голод,
ел и отруби, пищу бедных.
Разве ждал я обилья,
что превысит меру желудка?
Мне другого не надо,
как наесться простой крупою.
Для защиты от стужи
мне довольно холстины грубой.
Под некрашеной тканью
я спасусь от летнего солнца.
Даже скудости этой
не привык я иметь в достатке —
Вот что горько и больно,
вот что ранит меня печалью!
Всем известно, что люди
получают то, что им надо,
Я же в жизни неладной
отошел от полезных правил.
Значит, так и должно быть,
ничего не поделать с этим...
И тогда остается
от наполненной чарки радость!
* * *
Послушная ветру
сосна на высоком обрыве —
Прелестный и нежный,
еще не окрепший ребенок.
И лет ей от силы
три раза по пять миновало;
Ствол тянется в выси.
Но можно ль к нему прислониться?
А облик прекрасный
таит в себе влажную свежесть.
Мы в ясности этой
и душу провидим, и разум.
* * *
Тлен и цветенье
не знают привычных мест
Только друг друга
сменяя, они живут.
Шао почтенный,
растивший тыквы свои,[79]
Был ли таким же
в дунлинские времена?
Холод, жара ли,
им каждому дан черед.
Путь человека
ведь тоже устроен так.
Мудрые люди,
постигнув самую суть,
В этом не могут
сомнений уже иметь...
Вдруг остаешься
один на один с вином.
Днем или ночью,
а чару наполнить рад!
* * *
Добрых дел изобилье,
говорят, приносит награду...
Непреклонные братья
Бо и Шу на горе остались![80]
Если злой не наказан,
если добрый без воздаянья,
Почему продолжают
раздаваться пустые речи?
А «ему девяносто...
ходит... вервием подпоясан»,[81]
Голодает и мерзнет,
как страдал и в юные годы...
вернуться
В тихой заводи челн // ни на миг не могу я спрятать — то есть судьбу не спрятать от времени: оно быстротечно и влечет человека все дальше.
вернуться
Людям прежних веков // было жаль и кусочка тени. — Поэт имеет в виду тень, отбрасываемую солнечными часами и указывающую время.
вернуться
Я ведь, следуя древним,// не оставлю золото детям. — Поэт намекает здесь на Шу Гуана, по свидетельству «Истории Хань», жившего в I в. до н. э. Шу Гуан, достигнув высокого положения при дворе Сюань-ди, подал в отставку. Государь подарил ему на прощанье двадцать цзиней золота, а наследник — пятьдесят цзиней. Полученное золото Шу Гуан тратил на пиры с друзьями. На все уговоры о покупке земли и домов для детей он отвечал, что дети и внуки должны достаточно усердно трудиться и на той земле, какая у них есть. Она в состоянии прокормить их. Он же вообще не собирается оставлять им золото, потому что не хочет, чтобы они изленились в довольстве: умный, когда у него слишком много добра, теряет свой разум, глупый же становится еще безрассуднее.
вернуться
На Южную гору: // в ней старое есть жилище. — Имеются в виду, возможно, могилы предков в горе, то жилище, которое ждет и самого поэта.
вернуться
Шао почтенный, // растивший тыквы свои... — Шао Пин (III в. до н. э.) — циньский сановник, имевший титул Дунлинского хоу. В «Исторических записках» Сыма Цяня о нем говорится: «После падения Цинь, надев холщовое платье, в бедности выращивал тыквы к востоку от Чанъаньской стены. Тыквы были превосходны, и их в народе называли дунлинскими». Мысль поэта в том, что не может сравниться богатый и знатный Дунлинский хоу с независимым в своей бедности прославленным почтенным Шао, труд которого на тыквенном поле приносит радость людям.
вернуться
Непреклонные братья // Бо и Шу на горе остались! — В XI в. до н. э., во времена правления династии Инь, Бо-и — старший сын государя страны Гучжу — не захотел служить узурпировавшему престол основателю Чжоуской династии У-вану и вместе с братом своим Шу-ци ушел на гору Шоуян. Там питались они одной травою вэй и умерли от голода, но не подчинились завоевателям.
вернуться
А «ему девяносто... // ходит... вервием подпоясан»... — Цитата из книги «Ле-цзы»: «Конфуций в странствиях на горе Тайшань увидел Жун Ци-ци, который ходил по пустырю вблизи Чэн, одетый в негодную шубу, подпоясанный вервием, играл на цине и пел. Конфуций спросил его: «Почему учитель так радостен?» Тот ответил: «У меня много радостей. Небо рождает все десять тысяч вещей, и только человек драгоценней всего. А мне удалось родиться человеком, и в этом первая радость. Различие между мужчиной и женщиной в том, что мужчина почитаем, женщина же в пренебрежении, поэтому мужчина более ценен. А мне удалось родиться мужчиной, и в этом вторая радость. Бывают такие жизни, когда человек лишается возможности увидеть дни и месяцы, даже не успев еще расстаться с пеленками. А я дожил до девяноста лет, и в этом третья радость. Бедность обычна для ученого мужа, смерть же конец человека. Живя в обычном, жду конца — так чего же печалиться?» — «Прекрасно, — сказал Конфуций, — вот человек, который смог умиротворить себя!» Тао Юань-мина, как видим, меньше привлекает веселость Жун Ци-ци, чем страдания его в непрекращаемой с юных лет бедности.