Мы там, где Сюньяна берег крутой,[182]
прощаемся ночью с гостем.
На кленах листва и цветы камыша
шуршат под осенним ветром...
Хозяин сошел у причала с коня,
за гостем садится в лодку.
И подняты чарки, и выпить пора, —
сюда бы гуань и струны![183]
Но нам не приносит веселья хмель:
гнетет нас близость разлуки.
В минуту прощанья бескрайней волной
река луну затопила.
Мы слышим, как вдруг над простором вод
пропела пипа знакомо.
Хозяину жаль возвращаться домой,
и гость забыл о дороге.
И ловим мы звуки, готовы спросить:
«Кто в лодке играет, скажите?»
Замолкла пипа, и опять тишина,
и мы спросить не успели.
Но мы уже стали бортом к борту,
к себе приглашаем в гости.
Подлил я вина, прибавил огня,
и пир начинаем новый.
На наш многократный и долгий зов
она наконец явилась.
Безмолвна в руках у нее пипа,
лицо ее полускрыто.
Колки подвернула, рукой до струн
дотронулась, дав звучанье.
Еще и напева-то, собственно, нет,
а чувства уже возникли.
Пока еще глухо струны поют,
в их каждом звуке раздумье,
Так, словно пойдет о жизни рассказ,
в которой счастья не будет.
Глаза опустила и, вверясь руке,
играет она, играет,
О том, что на сердце у ней лежит,
нам все без утайки скажет.
Струну прижимает и гладит струну,
то книзу, то вверх ударит.
Сыграла «Из радуги яркий наряд»,
«Зеленый пояс» играет.
И толстые струны «цао-цао» — шумят,
как злой, торопящийся ливень,
И тонкие струны «тье-тье» — шелестят,
как нежный, доверчивый шепот.
«Цао-цао» — шумят, шелестят — «тье-тье»,
сплетя воедино все звуки,
И крупных и мелких жемчужин град
гремит на нефритовом блюде.
Щебечущей иволги милая речь
скользит меж дерев расцветших.
Во тьме захлебнувшийся чистый родник
бессилен сквозь лед пробиться.
И лед запирает движенье воды,
и нет их, застыли струны.
И струны застыли, как будто их нет,
молчанье на миг настало.
А в нем притаившаяся печаль,
невысказанная досада.
Да, это молчание в этот миг,
пожалуй, сильней звучанья...
Внезапно серебряный треснул кувшин,
на волю стремится влага.
Вдруг всадник в железных латах летит,
мечом и копьем громыхая.
Пластину, которой играет, она
поставила посередине.
Кончается песня. Четыре струны
невидимый шелк разорвали.
И в лодках недвижных, в одной и в другой,
царит тишина немая...
Мы видим, как в лоне осенней реки
белеет луны сиянье.
Молчит. И пластину от струн отняла,
и снова меж струн вонзила.
По складкам на платье рукой проведя,
с почтением строгим встала.
И так начинает: «Я родилась
в столице нашей Чанъани.
Мы жили — вы знаете Хамалин? —
в веселом этом предместье.
Мне было тринадцать, когда вполне
игрою я овладела.
В дворцах, где искусствам учили нас,
слыла я одной из первых.
Сыграю, и сразу же ждет меня
восторг игроков известных.
Украшусь, и вслед поднимается мне
певиц знаменитых зависть.
вернуться
В десятый год времени Юань-хэ — то есть в 815 г.
вернуться
Сыма — помощник правителя области с весьма малым в танское время кругом обязанностей.
вернуться
Пипа́ — старинный китайский струнный щипковый инструмент, напоминающий лютню.
вернуться
Всего в стихах шестьсот двенадцать слов. — Это, по-видимому, ошибка давнего переписчика, так как в поэме «Пипа» шестьсот шестнадцать знаков.
вернуться
Мы там,где Сюньяна берег крутой... — Сюньян — название реки Янцзы у Цзюцзяна (в нынешней провинции Цзянси).
вернуться
И подняты чарки, и выпить пора — // сюда бы гуань и струны! — Гуань — духовой музыкальный инструмент, часто с корпусом из бамбука.