Китайская классическая поэзия [в переводах Л. Эйдлина]

Улинские юноши наперебой[184]
мне ткани преподносили.
За каждую песню багряным шелкам
я счета уже не знала.

Поклонники сколько гребенок моих
сломали, стуча под напевы.
На скольких юбках из алой парчи
следы от вина остались.

Веселье и смех заполняли год,
другой наступал похожий.
Осенние луны и ветры весны
бездумные проносились.

С врагом воевать отправился брат,
а вскоре сестры не стало.
На смену ночам восходила заря,
моя красота поблекла.

И меньше людей у моих ворот,
и конь оседланный реже...
И я, постарев, согласилась пойти
к торговому гостю в жены.

Торговому гостю прибыль важна,
легка для него разлука,
И в месяце прошлом еще в Фулян
он чай покупать уехал.

А я по реке вперед и назад
в пустой разъезжаю лодке,
И светлой луны, и речной воды
меня окружает холод.

Когда же глубокой ночью мне
вдруг приснятся юные годы,
Я плачу во сне, по румянам
текут ручьями красные слезы...»

Когда нас тревожила пеньем пипа,
уже я вздыхал невольно.
А тут еще этот ее рассказ, —
и я не сдержу стенаний.

Ведь я ей сродни: мы у края небес
затеряны и забыты.
И мы повстречались; так нужно ли нам
заранее знать друг друга!

«Прошел уже год с той поры, как я
покинул столичный город,
И в ссылке живу, и в болезнях лежу
вдали от него, в Сюньяне.

Сюньян — городок захолустный, глухой,
ни музыки в нем, ни пенья.
Я за год ни разу здесь не слыхал
шелк струн и бамбук гуаня.

Живу на Пэньцзяне, у самой реки,
в сырой туманной низине.
Лишь горький бамбук да желтый тростник
одни мой дом окружают.

С утра и до вечера в этих краях
что мне достается слышать?
Кукушки надрывный, до крови, плач
да крик обезьян тоскливый.

В цветущее ль утро весной на реке
иль в ночь под осенней луною —
Всегда я с собою беру вино
и сам себе наливаю.

Да разве здесь песен в народе нет
и ди — деревенских дудок? —
Бессвязно, сумбурно они поют,
мне их мучительно слушать.

Сегодня же ночью нам пела пипа,
и говор ее я слушал
Так, словно игре бессмертных внимал —
мне песни слух прояснили.

Прошу госпожу не прощаться, сесть,
игрой порадовать снова, —
А я госпоже посвящу напев, —
пускай он «Пипа» зовется...»

Растрогалась этой речью моей
и долго она стояла.
И села, и струны рванула рукой,
и струны заторопились.

И ветер, и стужа, и дождь в них, — не те,
не прежних напевов звуки.
Все слушают снова и плачут — сидят,
закрыв рукавами лица.

Но все-таки кто из сидящих здесь
всех больше, всех горше плачет?
Цзянчжоуский сыма — стихотворец Бо
одежду слезами залил.