Пока он жил в казарме, в родной деревне скончался дед. В одиночестве. Даниил о потере последнего и, откровенного говоря, единственного близкого человека узнал только после дембеля. Уладив все формальности с документами на дом и обустройством могилы на сельском кладбище, Даниил отправился в город. Там он и рассмотрел, что лица людей настолько не похожи и удивительны, что потраченные им годы на написание икон стали казаться безжалостным и кощунственным обманом.
Молодой парень с горечью понял, что целой жизни не хватит для того, чтобы ухватить открывшееся ему богатство, поэтому зачастую смотрел в пол. Таким образом появился шанс не испытывать собственное ничтожество. Окружающим он объяснял эту привычку природной сутулостью и желанием постичь мысль Ван Гога, посвятившего серию картин рваным ботинкам. Истинную причину он сохранил для себя.
Когда Олимпиада привлекла его саркастическими выпадами и он обратил внимание на ее лицо, то понял, что больше он никого писать не пожелает. Ее лицо создано, чтобы вдохновлять. Ее образ создан, чтобы расточать свет. Пока Даниил не ощутил от этого света тепла, но яркость была столь насыщенна, что невозможно предположить отсутствие термического источника за ним.
Эта девушка разрушала границы его годами выстраиваемого самообладания, но он не мог отказать себе в желании видеть ее. Пока только видеть. Главное вовремя сбежать, чтобы не ослепнуть самому и не погубить ее.
Мгновенно приняв решение, он подорвался с дивана в поисках мобильного телефона и по пути споткнулся о валяющуюся папку со студенческими эскизами, которые юные таланты сдали на проверку таланту более опытному. Мужчина угрюмо наклонился над рассыпавшимися альбомными листами и размышлял об их дальнейшей судьбе. Как многие самоучки, Даниил был уверен, что научиться художественному мастерству невозможно, и работу в университете считал полнейшим фарсом. Но его ценило руководство и бухгалтерия. Многократно он порывался сжечь требующие ученической оценки рисунки, поскольку огонь в нем порождал больше чувств и наслаждений, чем однообразные пародии на живописное творчество. Но студенты регулярно требовали свои картины и эскизы обратно для портфолио, так что сердобольный Даниил Юрьевич давился и проверял предоставленные ему работы. Его внутренний пироман серчал на внешне порядочного и благопристойного мужчину.
Даниил бы и дальше тоскливо поглядывал на новообразовавшийся бардак, но заприметил сверкавший из кармана пальто мобильный. Мужчина с легкостью через руководство факультета раздобыл номер Олимпиады и написал ей лаконичное сообщение, ответ на которое получил только при личной встрече в университете.
– Даниил Юрьевич, я согласна на ваше согласие, – откликнулась как прежде бодрая и уверенная Олимпиада. Как будто и не было ее стыдливого бегства накануне. – Но, как я думаю, вы знаете, эксперимент затрагивает и наблюдателя. Так что мы в одной упряжке. Поэтому я прошу вас о помощи.
– Если от меня не потребуется нарушать законы физики, то я готов. А мы что, опять перешли на «вы»?
– В стенах университета только так. Никакого панибратства.
– Это точно вы говорите, Олимпиада Ильинична? – наигранно удивленно спросил он.
– Я, Даниил Юрьевич. Вы были правы, что социальные эксперименты жестоки, то есть мы в некотором роде совершаем преступление против общества. Поэтому хотя бы в областях, не затрагивающих условия научного опыта, нам надлежит быть паиньками.
– Допустим. Но, как я понял во время конференции, вы не испытываете особой любви к человечеству, чтобы так печься о его благополучии.
– Верно. Но я не испытываю и ненависти.
– Я понял. Так что же у вас за просьба? – Даниил вернул разговор к его начальной точке.
– Ах, да. Конечно. Случилось ужасное. С моей не самой славянской внешностью меня настойчиво пытаются вывезти в чужую славянскую страну.
– Вас смущает только несоответствие?
– Меня смущает нежелание переезжать и безразличие к моему мнению.
– Драган окончательно задолбил своей неотступностью? – разгадал волнения Олимпиады мужчина.