Я по этим книжкам и узнавал, как можно с другими людьми общаться, что есть «хорошо», а что «плохо». И примерял полученные знания к дедовым историям, которые он по вечерам рассказывал. Он простой деревенский мужик с топорным образом мыслей, поэтому я знал, что все истории – чистейшая правда.
Сам не понимаю как, но получил аттестат. А потом в нашу затерянную избушку добрался почтальон и принес повестку. Я ушел служить, не желая остаток жизни мысленно величать себя дезертиром. Я не особо понимал, что означает это слово, но звучит оно отвратительно. Дед остался один и так один умер. Я узнал уже по возвращении в деревню. Сходил на кладбище, смастерил к кресту табличку. Красивую такую, резную. Написал на ней годы жизни и «Дед Борис». Потому что никому не нужна была его фамилия. О нем никто, кроме меня и не вспомнит уже. А мне его фамилия ни к чему. Он – дед Борис. Это его сердце и его смысл.
Я тогда впервые ощутил, что один во всей вселенной. Где-то совсем рядом грохочет лес и порыкивают пробегающие звери, но это только фон, а не сам мир. Тогда отправился в село, где учился, нашел знающих людей. Они помогли продать за какие-то копейки дом, и я уехал в город. Денег хватило ровно на две недели.
Я подрабатывал, где придется, ночевал, где приютят, а потом – счастливый случай – столкнулся на улице с Русланом. Мы с ним и Гришей служили в одной роте. Слово за слово, и я оказался здесь. Анна Ивановна тогда слушала, как ты сейчас. Приняла меня как родного. Устроила на первую работу. Я, как окреп более-менее, снял комнату, а Анна Ивановна настояла, чтобы я выучился в художественной академии. Я и выучился. Заочно. Оброс клиентами. Один из них – наше местное подобие олигарха – прикупил дом за бугром. Я поехал с ним, помогал с дизайном. Прожил там почти год – клиент шибко придирчивый попался. За это время выучил английский, основы взаимодействия с заказчиками и поставщиками. Вернулся на родину матерым, с завидными рекомендациями. Купил со временем свое жилье. Но у Анны Ивановны до сих пор как дома.
А с мужиками я накрепко связан. У меня, если рассматривать нормы и правила развития личности, вся жизнь наперекосяк. Но друзья у меня мировые. Это, наверное, компенсация за гадостные выверты судьбы.
Один из величайших успехов эволюции – умение слушать и не перебивать. Не срываться на гневное тявканье или печальное поскуливание, а медленно и тихо усваивать тайну вскрытых нарывов. Даниилу не требовались комментарии, советы и, тем паче, жалость. Его искренность не была ответом на многократные проявления честности Олимпиады, но стала попыткой вызволить собственную чистосердечность из-под слоев примеряемых им масок. Он не сможет сходу рассказать о переживаниях. Но повествование о событиях, мельчайших деталях – уже первый шаг к чувственной близости.
– Замерзла? – участливо спросил мужчина. Пока он говорил и говорил, сумерки сменились полноценным мраком. Он по-прежнему не смотрел на девушку, теряя ее образ во тьме. Но явственно слышал, как во время его повести жизни она уселась на холодную и влажную траву. В поисках ли опоры, в поисках ли оправдания за свою крупную дрожь?
Данил помог ей подняться, и, не произнеся ни слова, они двинулись в сторону сказочной избушки Анны Ивановны и ее мужа. Остаток ночи, когда хозяева и гости уже похрапывали в подушки, Данил и Липа сидели у пышущей жаром печки и потягивали чай с мятой.
Когда девушка неслышно задремала, привалившись в плечу Данила, он отнес ее в комнату, уложил на пружинистую кровать и укрыл тяжелым ватным одеялом. Ночи по-прежнему стояли холодные. Нельзя, чтобы она простыла. Ее и так завтра будет мучить подобие похмелья от свершившихся откровений.
Липа пребывала в полунаркотическом состоянии между сном и бодрствованием. Она видела Даниила, но был ли то сон, воспоминания или реальность – неясно. В ее представлениях он казался писателем. Тем же деятелем искусства, но не живописцем, а литератором. И не опытным мастером, а нащупывающим стиль новичком. Он писал первую книгу, для которой собрал мысли, характеры и перипетии сюжета. Но прежде чем поставить начальную букву, он сомневался, вести ли повествование от первого лица либо от третьего? Он грыз кончик шариковой ручки и смотрел на чистый тетрадный лист. Тогда он изобразил свой схематичный автопортрет, прекрасно догадываясь, что у главного персонажа книги будет именно такое лицо. Начерканная синей пастой мордашка, желающая вырваться из двухмерного пространства, наказала: «Пиши от первого лица». И он начал писать.