– От неумения руки не болят. Иди.
– А если я затоплю соседей? – вспоминая историю клички Дона, спросила Липа.
– Обидно, конечно, но ничего страшного. Я теперь уже нормально зарабатываю, чтобы оплатить соседям ремонт в случае острой необходимости.
– Фу на тебя! Просто фу! Пошли, Дон, покажем нашему зазнавшемуся живописцу живописный девятый вал!
К удивлению Олимпиады, банные процедуры прошли вполне прилично, если не принимать во внимание ее залитую водой футболку. На кухне дожидался Даниил и горячий чай в огромной пузатой кружке.
– Если ты в этой таре кисточки чистишь, то мне, пожалуйста, чашечку попроще. Нет, не чистишь? Но не может же она быть приспособлена под чай!
– Пей, согреешься. И я покажу тебе, где храню кисточки. И не только кисточки.
Кисточки, а также краски всех оттенков и материалов, холсты, ватманы, альбомы, мольберты хранились в отдельной комнате, которую Даниил запирал на замок. «Ты еще плохо знаешь Дона. Он при желании в приемную к президенту прорвется, что ему моя мастерская! Так что я перестраховываюсь. Не хочу обнаружить гору ошметков от места, в которое вложил так много». В мастерской рядом с мольбертом расположился узкая, но высокая стойка с разложенными в ряд кистями и акварельными красками.
– Такое чувство, что я оторвала тебя от работы, – заметила Липа.
– Не отвлекла, а подтолкнула. Будешь мне позировать?
– Сейчас? Портрет? – ехидно уточнила девушка.
– Для начала да.
– Но… Данил… Позировать… Это ведь долго.
– Завтра выходной. Сумеешь выспаться.
– Да я не о том… Футболка вымокла, пока я Дона мыла. А в плаще сидеть неудобно. Дашь что-нибудь на себя накинуть?
Как он сам не догадался? Губы посинели, даже после полулитровой кружки чая по рукам бегают мурашки. Он тотчас же метнулся к шкафу-купе и выудил оттуда скомканный объемный свитер. Липа примерила согревающую вещицу и удивилась мягкости шерстяных ниток. Ей стало не тепло – жарко! Дистанция между ней и Данилом стремительно сокращалась. Если раньше они обменивались взглядами, словами и прикосновениями, то сейчас перемешали, словно виртуозный парфюмер, свои запахи. Свитер свисал с Липы мешком, его рукава создавали из девушки безрадостного Пьеро, а ворот никак не желал оставаться на месте, обнажая одно плечо.
Данил усадил ее на высокий стул, рассыпал по плечам иссиня черные волосы и, отойдя к мольберту, начал писать. Его руки двигались свободно и плавно, бумага приобретала живые черты, но внезапно он стал терять свет, который стремился изобразить. Липа застыла статуей. Она как прилежная и исполнительная ученица окаменела в указанной позиции и, тем самым, потеряла живость и лучистость. Данил, ощутив внезапную головную боль от погасшего источника, вцепился перепачканными руками в волосы.
– Данил, что случилось? – обеспокоенно спросила Олимпиада, но не рискнула поменять положение тела.
– Ты… Ты можешь разговаривать, – его исцелила кроткая фраза девушки.
– С тобой? У меня есть вопросы.
– Если хочешь… Но отвечать я не смогу. И вопросов не услышу. Но ты говори. Или… Или пой! – его осенила догадка. Самой яркой и теплой Олимпиады была в момент репетиций.
– Петь? Странно немного… Пожелания к жанрам будут? – она улыбнулась, изгнав из головы мужчины последние намеки на мигрень.
– Все, что захочешь.
Липа перебирала композиции, как радиоприемник на разных волнах. Залихватский фолк она сменяла роковыми балладами, а Данилу вмиг перестали казаться смешными шуточки о «недостаточности» портрета. Запевая новую строчку, девушка набирала полны легкие воздуха, чтобы мелодично выдохнуть. При этом ее грудь красноречиво вздымалась. Чертов свитер, открывающий плавные ключицы и приподнятые округлости Липы, раздражал и вызывал желание содрать его.
Олимпиада пела с закрытыми глазами и ждала, когда художник рявкнет с требованием распахнуть «ясны очи». Но Данил неотступно молчал. Внезапно девушка перестала улавливать звук двигающихся по бумаге кисточек, а еще через мгновение содрогнулся воздух в тесной мастерской. Посмотреть на загадочного мастера Липа решилась, когда на ее плечи легли тяжелые ладони.