Когда наступила ночь, я приготовился написать Женевьеве прощальное письмо. Но, подумав, что больше не увижу свою любимую, с негодованием восстал против своей слабости. Раз я решил умереть, раз исключил себя из общества живущих людей, к чему было подчиняться общепринятым условностям? Кто мог помешать мне поступить по своему усмотрению, отправиться к Лефранку, взломав, коли потребуется, дверь, и заставить Женевьеву выслушать меня, уверить ее в своей любви? В моей искренности она сможет убедиться на другой день, когда газеты сообщат о моей смерти.
К тому же я надеялся, что не застану дома Лефранка, который, как говорила мне Женевьева, каждый вечер отправлялся в редакцию своей газеты. Женевьева скорее всего была дома. Не требовалось прибегать к помощи сверхъестественных сил, чтобы представить себе то, что произошло в течение дня: Лефранк наверняка поделился с дочерью теми сведениями, которые узнал от Лелии, и его разоблачения вряд ли могли побудить Женевьеву отправиться в город ужинать или пойти в театр. Это предположение лишь укрепилось, когда я пришел на маленькую улочку в районе Пасси, где в глубине находился особняк, в котором жила Женевьева. За шторами ее виднелись полоски света. Ее комната на первом этаже выходила в темный тупик, куда я и направился. Приблизившись к окну, из которого падал свет, я с радостью увидел, что оно приоткрыто. Неужели Судьба решила оказать мне последнюю милость, подобную глотку рома приговоренному перед казнью?
Я тихо позвал ее, но, не получив ответа, миновал ограду, отделявшую меня от освещенного окна, и тихо постучал по стеклу. Потом, убедившись, что никто за мной не следит, я подтянулся на руках и оказался один перед приготовленной ко сну и оставшейся нетронутой постелью. Растроганный видом этой постели и знакомым запахом духов, я застыл на месте, пока над моей головой не послышался шорох.
Я вышел в коридор с лестницей в глубине и двинулся вперед, на удивление легко ориентируясь в доме, где до сих пор ни разу не бывал. Я шел с непринужденностью человека, которому нечего терять. Но как только у меня под ногами скрипнула ступенька, я подумал, что может появиться слуга и поднять тревогу. Вынув для храбрости револьвер, который, впрочем, собирался использовать лишь против самого себя, я по привычке считал ступени. Их оказалось восемнадцать. Прежде я бы остался доволен комбинацией из двух цифр, сумма которых составила девятку, не раз благоприятствовавшую мне, но сегодня я отверг подобное поощрение со стороны обманчивой арифметики.
Достигнув площадки второго этажа, я очутился перед двумя закрытыми дверями, столь похожими друг на друга, что почувствовал вновь готовность уступить своей обычной нерешительности. Я искал средство, способное оказать давление на мою волю, но, не смея прибегнуть к отвергнутому мною методу, решил привлечь внимание Женевьевы легким покашливанием. На мой кашель, прозвучавший подобно грому, в соседней комнате ответил стук сдвинутого с места кресла. Чуть тише, дабы не испугать Женевьеву, я кашлянул снова. На этот раз послышались шаги, затем одна из дверей открылась и появилось обеспокоенное лицо господина Лефранка.
Одним прыжком я оказался рядом с ним. Угрожая револьвером и не замечая полного несоответствия между моими воинственными жестами и словами, я постарался его успокоить.
- Вам нечего волноваться, - сказал я ему тихо. - Где Женевьева?
- Жалкий подонок, - прохрипел он. - Я доберусь до тебя.
- Можете со мной расправиться хоть сейчас, - ответил я, протянув ему револьвер. - Вы окажете мне огромную услугу.
Он отступил, и я вошел следом за ним в комнату, которая служила ему кабинетом.
Его искаженное страхом и гневом лицо выглядело довольно забавным. Явно ожидая подвоха, он не решался протянуть руку за вожделенным револьвером.
- Скажите только, где Женевьева. Я не желаю ей зла.
- Положи револьвер, тогда скажу.
Я слишком хорошо знал этого человека, чтобы поверить ему на слово. И тем не менее положил револьвер на отделявший нас друг от друга стол.
- Вам, видно, очень хочется завладеть этим предметом?
- Я не трону его, - ответил он.
- Разве вам можно верить?
- Даю свое честное слово.
- В таком случае перед вами доказательство моей доброй воли, - сказал я, не обращая внимание на его бесстыдный ответ.
Едва я отошел от стола, как он схватил оружие и направил его на меня.
- Стой, иначе я выстрелю.
Его бесчестность, которая, разумеется, не была для меня новостью, вызвала с моей стороны только смех. Презрение к жизни придавало мне необыкновенную самоуверенность. "Неужто это и есть храбрость?" - подумал я, радуясь превосходству над стоявшим напротив негодяем. Повернувшись к нему спиной, я направился к двери.
- Я сам найду Женевьеву, - сказал я ему.
Он снова крикнул: "Стой!" - и схватил телефонную трубку.
Я понял, что он собирается вызвать полицию. Этого я не предусмотрел и осудил себя за такое легкомыслие.
- На этот раз тебя запрут на больший срок.
Он не успел окончить фразу, как я набросился на него, стараясь вырвать револьвер. Раздались два выстрела, и я упал, уверенный, что ранен, и удивленный тем, что не испытываю боли.
Поднявшись и освободив ногу от телефонного провода, ставшего, по-видимому, причиной моего падения, я обнаружил, что в доме царила мертвая тишина. Таким же мертвым было тело господина Жерома, лежавшего у моих ног с револьвером в руке.
Последнее обстоятельство сразу поразило меня. Ничто в комнате не говорило о нашей короткой схватке за исключением сброшенного на пол телефона, который я поставил на место. "Разве теперь кому-нибудь придет в голову, что господин Лефранк не покончил с собой? Если мне удастся выбраться из дома так же незаметно, как я вошел, никто не узнает, что я был тут".
Такая мысль молнией пронеслась в моей голове в ту самую минуту, когда я решил было забрать оружие из руки, сумевшей так прекрасно им воспользоваться.
"А если будет признано самоубийство, есть ли у меня теперь основания покончить с собой? Когда Женевьева перестанет быть безутешной сиротой, кому-то придется ее утешить. А кто лучше меня сумеет дать ей счастье, препятствием которому был только ее отец?" Не успел я всецело отдаться порожденному этим размышлением абсурдному оптимизму, как меня остановила другая мысль.