Карабкаясь вверх, мы миновали две апельсиновые рощи – экзотическая забава богатых землевладельцев, потому что, вообще-то, апельсины в этих местах не растут; миновали несколько вжавшихся в крутые склоны предгорий и похожих на барельефы домов.
Потом дома кончились, осталась только асфальтовая лента дороги и выжженные предгорья кругом, слева – отвесный обрыв в прохладную тень безымянного каньона, справа – раскаленная стена потрескавшейся иссушенной глины, по карнизу которой свисали, цепляясь, какие-то неистребимо живучие дикие цветы, упрямые, как детишки, которые не хотят уходить спать из-за праздничного стола.
А впереди меня – две спины: одна – худая габардиновая и над ней – смуглая шея, черные волосы, фуражка с козырьком; другая – широкая, неуклюжая, в старом коричневом костюме и над ней – толстая красная шея, большая тяжелая голова с засаленной ветхой шляпчонкой на макушке, из-под которой до сих пор торчала выдранная подкладка.
Тут дорога круто свернула, большие шины забуксовали на мелкой гальке, и сквозь распахнутые ворота коричневый «линкольн» въехал на обсаженную розовыми геранями крутую подъездную дорожку. В конце дорожки, на самой вершине горы возвышалось этакое орлиное гнездо, сторожевая башня – стекло, хром и белая плитка: сооружение модерновое, как флюороскоп, и недоступное, как маяк.
В конце подъездной дорожки машина развернулась и остановилась у глухой белой стены с единственной черной дверью. Индеец вышел и устремил на меня свой свирепый взгляд. Прижимая левой рукой к боку пистолет, я тоже выбрался из машины.
Черная дверь в белой стене без всякого нажима снаружи медленно отворилась, и перед нами открылся длинный, узкий черный коридор. На потолке горели слабые лампочки.
Индеец сказал:
– Уф, заходи, Большой Стрелок.
– После вас, мистер Урожай.
Нагнув голову, он прошел вперед, я последовал за ним, и черная дверь сама собой бесшумно закрылась за нами. Фокус-покус для клиентов. В конце узенького коридора перед нами так же бесшумно растворились двери лифта, и мне пришлось влезть туда вместе с индейцем. Мы медленно поднимались наверх под мелодичное мурлыканье маленького моторчика. Наконец, лифт остановился, дверь беззвучно открылась, и мы снова увидели дневной свет.
Я вышел из лифта, который закрылся за мной и ушел вниз, увозя с собой индейца, и очутился в комнате, расположенной, видимо, в башне, – вместо стен у нее были сплошные окна. Часть окон была плотно занавешена от ослепительного послеполуденного солнца. На полу лежали старинные персидские ковры мягких цветов. Напротив меня стоял письменный стол резного дерева: похоже было, что его принесли сюда из церкви. А за столом сидела женщина, улыбавшаяся мне такой блеклой, натянутой, высушенной улыбкой, что, казалось, дотронься до нее, и она рассыплется в прах.
У нее были блестящие, черные, завитые кольцами волосы и темное азиатское лицо. Из ушей свисали жемчужины, пальцы были унизаны большими дешевыми кольцами; там был и лунный камень, и огромный квадратный изумруд, выглядевший таким же фальшивым, как старинный рабский ошейник в магазине «Все за десять центов». Руки у нее были маленькие, темные, морщинистые – малоподходящие для колец.
– Ах, мистаар Даалмас, это так любезно с вашей стороны, что вы пришли. Сукесян будет так раад.
– Спасибо, – сказал я, вынимая из бумажника новый стодолларовый билет и кладя его на стол перед ее темными, разноцветно сверкающими руками. Она не взглянула на него и не прикоснулась к нему. – Спасибо, что вы об этом подумали, но эту партию играю я.
Она неторопливо поднялась, все с тон же застывшей улыбкой на лице, и вышла из-за стола в облегающем платье, которое сидело на ней, как кожа на русалке, демонстрируя превосходную фигуру, если только вам нравятся фигуры, у которых ниже талии все на пять размеров больше, чем выше нее.
– Я прааважу вас, – сказала она.
Пройдя впереди меня к обшитому деревянными панелями узкому простенку – единственному в комнате, где были только сплошные окна да маленькая шахта лифта, она отворила узенькую дверцу. Улыбка ее теперь казалась старше Древнего Египта. За дверцей мерцал не похожий на дневной мягкий рассеянный свет. Я снова прижал к боку кобуру и вошел.
Дверь за мной все так же беззвучно закрылась. Я очутился в обитом черным бархатом восьмиугольном зале без окон. Далеко-далеко вверху смыкался шатром черный бархатный потолок. Посреди восьмиугольного черного ковра стоял белый восьмиугольный стол и возле него – два табурета, уменьшенные его копии. Еще один такой же табурет стоял у одной из бархатных стен. Посреди белого стола возвышался большой матово-белый шар на черной подставке. Из него исходил рассеянный свет. Больше в комнате решительно ничего не было.
Я простоял так секунд, наверное, пятнадцать с неприятным ощущением, что за мной наблюдают. Потом бархатная драпировка одной из стен распахнулась, и в комнату вошел человек. Не глядя на меня, он направился прямо к столу и уселся за него. И только тогда поднял на меня глаза и проговорил:
– Садитесь, пожалуйста, напротив меня. Если вам не трудно, постарайтесь не курить, не расхаживать по комнате, не двигать руками. Чем могу служить?
5
Экстрасенс Сукесян
Это был очень высокий, прямой, как стальной клинок, мужчина, с самыми черными глазами и с самыми светлыми, самыми красивыми золотисто-белокурыми волосами, какие я когда-либо видел в своей жизни. Ему могло быть и тридцать лет, и шестьдесят. На армянина он был похож не больше, чем я. Золотистые волосы были зачесаны прямо назад над профилем, который не хуже, чем у Джона Барримора в двадцать восемь лет. Этакий солнечный бог, супер-звезда и дамский кумир, а я-то ожидал увидеть что-то темное, вороватое, скользкое, потирающее потные ручки.
На нем был черный двубортный деловой костюм, скроенный на порядок лучше любого делового костюма в мире, белая рубашка, черный галстук. Он сверкал безупречной чистотой, как подарочная книга.
С трудом проглотив слюну, я сказал:
– Мне не нужно ни лекций, ни гаданий. Я и так все знаю про эти дела.
– Да? – вежливо спросил он. – И что же вы знаете?
– Оставим это, – сказал я. – С секретаршей все понятно – отличная контрастная подготовка к шоку, который люди получают, увидев вас. Индеец немножко сбивает меня с толку, но в конце концов это меня никаким боком не касается. Я не служу в отделе по борьбе с мошенничеством. Я к вам пришел по поводу убийства.
– Этот индеец, между прочим, естественный медиум, – мягко проговорил Сукесян. – Они встречаются в природе намного реже, чем алмазы, и, как алмазы, часто попадаются в самых Грязных местах. Впрочем, это вас, наверное, тоже не интересует. А что до убийства, то, может быть, вы будете настолько любезны и введете меня в курс дела. Я никогда не читаю газет.
– Ну да, – сказал я. – Даже для того, чтобы узнать, кто подписывает чеки на астрономические суммы в передней у вашей секретарши? О'кей, дело, в общем-то, заключается в следующем.
И я выложил ему всю эту проклятую историю, включая его визитные карточки, не забыв поведать и о том, где они были обнаружены.
Он даже не пошевелился. Я не имею в виду, что он не заорал, не замахал руками, не затопал ногами, не начал кусать ногти. Нет, у него в самом буквальном смысле не дрогнул ни один мускул, он даже не моргал и не сводил глаз с одной точки. Он просто сидел неподвижно, глядя прямо мне в лицо, как каменный лев у входа в Публичную библиотеку.
Когда я кончил говорить, он приступил прямо к сути дела:
– Вы утаили эти карточки от полиции? Почему?
– Скажите мне вы. Я просто сделал то, что я сделал.
– Вероятно, ста долларов, которые я вам послал, было недостаточно.
– Это тоже неплохая идея, – сказал я. – Но я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать ее.
Наконец он пошевелился – скрестил руки. Глаза его были непроницаемыми и плоскими, как подносы в кафетерии, или, если угодно, глубокими, как дыра сквозь земной шар до самого Китая – выбирайте любое. Во всяком случае, они ровным счетом ничего не говорили.