Нет, если лететь, то завтра, после суда, успокоил себя Грахов, а поскольку это было оправдание собственной нерешительности, уловкой своего рода, тут же шевельнулось сомнение: не полетишь ни завтра, ни послезавтра, разве что случайно когда-нибудь придется снова попасть в Уфу. За несколько лет не собрался поехать, и она не откликнулась, правда, и не собиралась напоминать о себе. Когда они прощались, она говорила: «Приеду, извини, лишь когда ты умрешь. Живи сто лет, Алеша, но знай, если переживу тебя, клянусь, я почувствую, когда тебя не станет…» Она не шутила, плакала тогда в самолете, в самом углу салона, куда они забились…
Грахов покинул аэровокзал. Он был совсем недалеко от того, чтобы взять билет. Его удержало только сознание несвоевременности такого шага, то, что вспомнил ее, когда ему стало трудно. Конечно, он нужен ей не только удачливым, везучим и счастливым, она, если ждет его, то таким, каков он есть. Это не Антонина, у которой муж должен быть обязательно и во всех отношениях счастливым, потому что главное в жизни для нее и мерило всего сущего — удобство, комфорт. Хотя не только ее, Антонины, вина в том, что удобство из средства достижения того же счастья, черт побери, стало самой целью — такому в городской сутолоке, в раздражающей скученности людей, в муках особых рождаться не надо. Только Антонина должна была бы помнить, что тут всего лишь соблазн, не такой уж в наше время труднодостижимый, что тут подмена понятий, вызывающая непременно другие подмены. Прежде всего словно искажается генетический код жизни, и тогда связи и знакомства, основанные на выгоде, вполне можно называть дружбой, наглость — смелостью, беспринципность — широтой взглядов, подлость же — принципиальностью, похоть — любовью, изворотливость и умелость — талантом, эгоизм и себялюбие — чувством собственного достоинства.
Несколько лет назад, примерно за год до командировки в Уфу, Грахова прямо-таки потрясли кое-какие открытия в характере жены. Как-то в воскресенье, часов в одиннадцать вечера, Грахова увезли на «скорой» в больницу. До этого он мучился весь день, рези в животе были нестерпимыми, но врача вызвал лишь тогда, когда почувствовал себя совершенно плохо. У него уже началось воспаление брюшины и затем после операции держалась температура почти месяц.
Антонина была не за границей, дома, и когда его выписали из больницы, он попросил ее купить минеральной воды и лимонов — и врач советовал, и жажда жгла. Три дня он ей напоминал о своей просьбе, а на четвертый поднялся с постели, оделся потеплее и пошел в магазин. По пути туда надо было проходить мимо детского сада Алешки, и как только Грахов добрался до него, к нему вышла Вера Николаевна, заставила вернуться домой.
«Вы как маленький, ей-богу, — говорила она, ведя его под руку. — Скользко же, Алексей Степанович, а вы идете согнувшись в три погибели. А вдруг поскользнетесь, упадете, швы разойдутся. И мокрый весь, как мышь, вам для полного счастья только воспаления легких не хватает. Не беспокойтесь, в магазин схожу, принесу воды и лимонов. Только, Алексей Степанович, меня не выдавайте».
Лишь года два спустя, когда Грахову, вырезая язву желудка, сделали две операции подряд, а Антонина, получив телеграмму, не прилетела, потому что лететь надо было за свой счет, да еще за валюту, Вера Николаевна, навестив его в больнице, с возмущением разоткровенничалась.
«Не знаю, Алексей, может, так и должно быть, — говорила она вначале спокойно, а затем разошлась, запылали у нее щеки, загорелись глаза. — Только не по-людски так поступать, как она поступает. Не хотела вам говорить, но нет сил держать в душе. Когда вы сказали тогда, что идете за водой да за лимонами, я догадалась, почему сами идете… Как увидела вас на дороге, так и обмерла. Только не призналась тогда, какой разговор у нас был с вашей женой. А сейчас скажу… Так вот когда вас санитары выводили к машине, я гуляла с собакой. Не помните? На следующий день к завтраку нет Алешки. Переживаю, места себе не нахожу… Наконец после десяти утра приводит Антонина сына. Я к ней: «Антонина Константиновна, что с мужем?» — «Увезли с аппендицитом». — «Операцию сделали?» — спрашиваю. Она замялась: видно, и врать неудобно и сказать нечего. «Еще неизвестно, не говорят», — ответила. Ушла она, а я спрашиваю Алешу: «Звонила мама в больницу?» — «Не-а». — «А выходила утром куда-нибудь?» — спрашиваю, потому что телефона у вас тогда еще не было. «Не-а, мы спали» Милый ты мой, думаю, может, ты уже сирота, а ты все не-а да не-а… Давай названивать по больницам, заведующая наша ворчит, а я звоню. Наконец нашла вас в сороковой больнице, узнаю: операцию сделали в два часа ночи, состояние удовлетворительное, температура тридцать девять с чем-то. Мне так обидно стало за вас и за Алешу, обидно до слез. Какие же ей сны снились, думаю, и как она спала в такую ночь до десяти утра!»