— Мать, ты несколько драматизируешь ситуацию, — лениво возразил Руслан. — Мы все не бессребреники, каждому хочется жить обеспеченнее, богаче. Естественное желание. Скажем, я понимаю человека, когда он в туалете ставит импортный унитаз. Лучше они сделаны, что и говорить. Но вот когда человек два-три месяца гоняется за модным голубым унитазом, может, у него в белый не так получается, то я этого человека уже не понимаю. Есть что-то патологическое, если человек считает, что с голубым унитазом у него больше достоинств, нежели с белым. Я что-то не припомню случая, мать, чтобы кто-нибудь отравился благами, остановился. Твой гороскоп — это эмоциональное отношение к проблеме, а не истинный прогноз. И я бы на твоем месте, старичок, оставил сына Антонине. Он у Романа и Тони пройдет такую закалку, такую школу!
— Руслан, что ты говоришь? Ты соображаешь, что говоришь?
— Послушай, мать, возможно, мой вывод кажется странноватым, однако это единственно правильный выход из создавшегося положения. И вот почему. Кто таков Грахов Алексей Степанович? Изволь: крестьянский сын, со здоровой основой в смысле нравственности, хороший парень, что, как известно, не профессия, способный малый, но с кучей комплексов. Вот, например, чисто граховский комплекс: куда нам со своим рылом в калашный ряд. Он скромен, совестлив, сердечен, добр и так далее. Достоинства у него прямо-таки — непреходящие ценности. Но всем нам нужно пройти целый виток по спирали развития, назовем его, допустим, материально-техническим витком, к которому Грахов безразличен, иногда он поеживается от нового, не понимая многого, потому что занят самокопанием, поиском каких-то вечных истин, которые давным-давно найдены. Он увлекается самим процессом поиска, и на здоровье! А виток нам надо пройти, и поэтому какого черта делать ему из своего сына безвольного интеллигента во втором поколении? Грахов еще вполне может вернуться к земле, в крестьяне-интеллигенты, что ли. Ведь у него как у каждого идеалиста есть мечта: стать сельским учителем, поставить домик, копаться в огороде, вести здоровый и достойный образ жизни. Но это только мечта, хотя и не исключено, что он может так поступить. А его сын уже не вернется, он и дороги туда не будет знать, потому что основательно оторван от земли, а с другой стороны и интеллигент из него может выйти пока условный, формальный интеллигент. Так вот пусть пройдет школу у Романа и Тони. Граховым-отцом он еще будет, только не безвольным, без папиных комплексов, которые обрекают все его достоинства на бездействие. Сыновья должны проходить выучку, старичок.
— Решительно не согласна с тобой! Во-первых, может, как раз мы все после твоего витка явимся во всеоружии научно-технического прогресса к таким граховым и скажем им большое спасибо, что все человеческое они-то как раз и сберегли. Граховы должны оставаться самими собой, и парню есть у кого учиться и с кого брать пример, со своего отца, с отца его отца, с прадеда и прапрадеда. Во-вторых, Грахов ведь от силы скромен, хотя скромность эта беспечна, и в-третьих, почему нам для твоего витка надо становиться на время какими-то американцами?
— Мать, дались тебе эти американцы!
— Не спорю. Но если мы в погоне за материальными благами станем на время какими-то другими, не будем самими собой, то мы этими другими останемся навсегда. Грахов, не отдавай своего сына ни в какие выучки! Мы с тобой еще поборемся за него!
Грахов сидел молча, отстраненно, спор Руслана с Валентиной наскучил ему, он ждал, когда они прекратят его, потому что захотел спать. Ему казалось, что они спорят не о нем, а о другом, непохожем на него человеке, к тому же не живом, абстрактном.
Поэтому он сказал им, что напрасно они делают его фамилию нарицательной, лучше всего сейчас бы отдохнуть.
— Ух ты! Уже первый час! — спохватилась Валентина. — Спать! Завтра у всех много дел…
Но Грахов, измотанный за день, не мог долго уснуть. Ворочался с боку на бок на диване, начинал считать, не помогало, как и не помогало, когда он вызывал в своем воображении плавное вращение крыльев ветряной мельницы. Ему не хотелось думать ни о чем, потому что, когда он мысленно представлял себя в завтрашнем суде, то заседание это обещало продолжаться до самого утра или до начала настоящего суда. «Скорей бы уснуть, скорей бы наступило завтра, а там посмотрим, может, вечером буду в Уфе». И он еще долго думал о Гале, казнил себя за то, что за столько лет не приехал к ней, не смог преодолеть себя, не жил эти годы, а существовал, приспосабливаясь и боясь, как бы не соскользнуть в житейской коловерти со своего насиженного места, со своего круга, и уснул с мыслью о том, что тогда был его звездный час, вершина жизни и сколько бы теперь он ни жил, будет в лучшем случае не так быстро удаляться от нее…