В этом доме Евдокия Степановна занимала комнату девятиметровку, лелеяла и холила ее как живое существо — всегда она была у нее нарядной, праздничной. Евдокия Степановна получила ее после пятнадцати лет работы, досталась она ей как самая большая мечта — отказали тогда нескольким семейным, с детьми, а ей дали. Евдокии Степановне было стыдно, словно она позарилась на чужое, принадлежащее по праву не ей, и поэтому чуть не отказалась от такого подарка.
— Ох и дуреха ты, Евдокия, — с присущей ей прямотой и определенностью в суждениях отговаривала ее старинная приятельница Клава, занимавшая две комнаты в той же квартире. — Тебе же только тридцать пять лет, может, замуж еще выйдешь. С жилплощадью выйти легче, пойми! Кто же от своего счастья отказывается?
— Какой там замуж… Всех разобрали, одна я осталась, — не очень весело отвечала Евдокия Степановна, но комнату взяла, и следила за ней, и благоустраивала, потому что боялась упреков, позарилась, мол, на чужое да еще и содержит не в порядке. Она даже хотела тогда сразу же выйти за кого-нибудь замуж, за кого угодно, за черта-дьявола — только бы оправдать свое право на девятиметровку.
Замуж, конечно, она не вышла. Причин было много. Во-первых, Евдокия Степановна и в молодые годы не отличалась красотой. Были у нее когда-то на круглых щеках ямочки, нравились они немногочисленным ухажерам, в том числе и односельчанину Григорию Дворцову, ради которого она и подалась в Москву. Григорий особенно не догадывался о своей роли в жизни землячки, женился на другой, стал командиром и погиб на Халхин-Голе.
Ничего особенного, кроме этих ямочек, у Дуни Кулаковой не было, и она, зная об этом, решила стать во всем городской. И тут-то она оплошала. Вышла как-то с подругами к ухажерам, и надо же было тогда чему-то загореться на фабрике, может, там и не загоралось ничего, просто жгли мусор, но во всяком случае во дворе общежития было полно дыму.
— Фу, какая москвасфера плохая! — воскликнула Дуня и, подражая городским жеманницам, зажала нос.
— Как, как ты сказала? — спросил кто-то из ухажеров.
— Как? Москвасфера, разве вы не знаете…
Сказать бы ей попроще: воздух или дым, так нет же, угораздило выразиться по-ученому, по-городскому — вот и стала с тех пор Москвасферой. А с таким прозвищем легко ли выйти замуж?
Мало того, судьбе словно недостаточно было Москва-сферы. Уже после войны наградили Евдокию Степановну путевкой в дом отдыха, и она познакомилась там с кавказцем Гиви. Ни любви, ни дружбы особенной у них не было, и она почти его забыла, как вдруг Гиви прислал ей полное любовной тоски и страсти послание. Прочитала бы она его, посмеялась втихомолку да и забыла бы. Если бы так… В общежитии жила еще одна Дуня Кулакова, из молоденьких. Она-то и распечатала по ошибке Гивино послание и, ничего не понимая, прочла:
«Дарагой Евдаким! Помниш как хадыли с тобой на халма? Прыежай прошу тибя дарагой снова будэм хадить па халма…»
Поделилась молоденькая Дуня Кулакова своим изумлением с подругами, и те, нахохотавшись вдоволь, сказали ей, что письмо адресовано другой Дуне Кулаковой, Москвасфере. И как ни отнекивалась, как ни отказывалась Евдокия Степановна от знакомства с кавказцем Гиви и от его несуразного послания, стала она еще вдобавок и «дарагим Евдакимом». И много лет девчонки из общежития, идя на свидание, говорили, что они идут «на халма»…
Итак, замуж Евдокии Степановне выйти не удалось. Лучшая и большая часть жизни прошла незаметно, и это она поняла совершенно отчетливо, когда вдруг, в самом начале одной весны, проводили ее на пенсию. Говорили о ней много хороших слов, подарили настольные электронные часы и вручили путевку в дом отдыха, подруги обнимали ее, дарили ранние цветы — от всего этого Евдокия Степановна расплакалась так искренне и безутешно, что у многих, присутствующих здесь, в фабричном клубе, выступили слезы.
Придя домой, Евдокия Степановна почувствовала себя неважно и заболела. Врачи признали грипп, из-за него пришлось отменить задуманную вечеринку и отказаться от путевки. Болела Евдокия Степановна тяжело, лежала, смотрела на бесшумные часы и не понимала, почему пенсионерам так часто дарят именно часы. Необъяснимо… Молчаливые эти часы с модным циферблатом напоминали ей о прожитой жизни, о том, что осталось до конца ее не так уж много — хитроумный механизм вкрадчиво, исподтишка отсчитывал секунды, минуты, часы и сутки, не требуя даже завода. Он работал от батарейки, которую надлежало менять через год, и это совсем не нравилось Евдокии Степановне, потому что, хотела она или не хотела, но в голове назойливо вертелся далеко не радостный вопрос: сколько тебе, Евдокия, удастся заменить батареек? Она спрятала часы в шифоньер, пообещав себе избавиться от них, как только выздоровеет.