Маркел Маркелыч в сердцах рубанул воздух рукой, лицо у него еще больше раскраснелось, и Евдокия Степановна увидела, как потемнели его густой синевы глаза и блеснули едва заметной слезой. Она кинулась наливать ему квасу, но Маркел Маркелыч отвел ее руку с кружкой, виновато взглянул на Евдокию Степановну, мол, ерунда это все, сейчас пройдет, и поднялся с ящика: дождь совсем унялся, обеденный перерыв закончился — и покупательницы уже стояли перед ларьком, изредка позвякивая пустыми бидонами.
— Приходите еще в гости, — сказал он Евдокии Степановне.
— Спасибо. Приду обязательно. Вы так интересно говорили…
Теперь Евдокия Степановна на работу ходила с радостью — для нее стало уже не так важно, что она должна была там зарабатывать деньги на свою и Клавину дачу. Маркел Маркелыч нарушил однообразие ее существования, словно снял пленку, которой она была отгорожена или отгородила себя ото всех, и от этого для нее будто сама жизнь помолодела, и она, Евдокия Степановна, помолодела для нее.
Как-то в субботу она зашла в парикмахерскую, покрасила волосы и сделала прическу. Когда она вернулась домой, Клава как-то странно взглянула на нее, пожала плечами. Людмила ахнула:
— Теть Дусь, да ты невеста! Где такую прическу делала? В «Чародейке»?
— В «Чародейке», — ответила Евдокия Степановна, хотя она была в парикмахерской на Варшавском шоссе.
Ночью она спала, боясь лишний раз пошевельнуть головой — берегла прическу, а в воскресенье чуть ли не весь день примеривала наряды, переделывала их, наглаживала и никак не могла решить, в чем пойти в Большой театр.
Они договорились встретиться у фонтана перед театром, и Евдокия Степановна, таясь от Клавы и Людмилы, тихонько вышла из квартиры, дождавшись, когда их не было в коридоре, — увидят ее в праздничном наряде, начнутся расспросы, а зачем ей это нужно… Но ушла из дому, наверно, слишком рано — к театру она подъехала на двадцать минут раньше. Маркел Маркелыч уже сидел на скамейке, недалеко от фонтана.
— Может, уйдем куда-нибудь, — предложила она.
— Куда?
— Куда-нибудь, — попросила она. — Знаете, я стесняюсь…
— Ну что ж, пойдемте, прогуляемся…
Он был в новом темно-сером костюме, представительный, уверенный в себе.
Они пошли. Евдокия Степановна не знала, как ей быть: попросить его, чтобы он взял ее под руку, или она должна взять его, — первое не соответствовало их возрасту, не двадцатилетняя же она девушка, чтобы так ходить, а второе, не жена она ему, почему должна виснуть у него на руке? Думая об этих тонкостях этикета, она вначале шла с ним по аллее рядом, а потом, сама того не желая, оказалась на несколько шагов впереди. Почувствовав, что его нет рядом, остановилась, обернулась — он, прихрамывая, догонял ее, догонял молча, закусив губу…
— Простите, Маркел Маркелыч, — прижала она гвоздики к себе. — Извините, ради бога, я не хотела…
Она взяла его за руку и подвела к скамейке.
— Что вы, Евдокия Степановна, — сказал он. — Ничего особенного, просто я не могу быстро ходить.
Они сидели на крайней скамейке и молчали. Маркел Маркелыч закурил, сказал:
— Я люблю этот сквер. Нет, люблю — это не то слово… Здесь нужно какое-нибудь другое слово. Я каждый год сюда прихожу Девятого мая — здесь, — он показал рукой на деревья, — на них висят номера армий, корпусов, дивизий, полков… И стоят возле них фронтовики… Встречаются, обнимаются, плачут, пляшут… Мне ни разу не посчастливилось встретить здесь кого-нибудь из тех, кого я знал еще тогда. Где они?.. Из своей дивизии встречал, из своего полка даже одного несколько лет назад встретил, но больше он не приходит… И не один я такой. Нас меньше и меньше, и встретиться с каждым годом труднее. Когда-нибудь сюда в последний раз придет последний фронтовик, — он на минуту замолчал, докурил сигарету. — Знаете, о чем я думаю, когда прихожу сюда? Поставить бы здесь памятник однополчанам, можно было бы подумать, как его лучше сделать, но вот пришел бы я на День Победы сюда, не встретил никого, подошел к памятнику, сказал: «Ребята, здравствуйте…»