В сентябре Клава отмечала день рождения. За эти месяцы она, конечно, узнала причину странного поведения Евдокии Степановны, более того, когда она открылась Клаве, не было дня, чтобы не говорилось на кухне о Маркеле Маркелыче. Вначале Клава и Людмила немало потешались, когда Евдокия Степановна собиралась на свидания или приходила с ним, но потом они привыкли к ее чудачествам. Сошла, мол, Москвасфера с ума на старости лет и пусть дальше сходит — ее, во всяком случае, дело… Но на день рождения Клава попросила Евдокию Степановну прийти обязательно с ним. «Мужик он деревенский, наверняка умеет топор и молоток держать в руках, — рассуждала она. — В будущем году купим финский домик, пусть помогает…»
Пришли две подруги с работы, Людмила привела своего ухажера Славку, у которого была машина, подругу с мужем. Евдокия Степановна и Маркел Маркелыч пришли позже всех, когда уже веселье было в разгаре. Клава посадила гостя рядом с собой, удивлялась, что он не пьет, и несколько раз заводила разговор о том, что в будущем году обязательно пригласит отмечать день рождения на дачу. Маркел Маркелыч молчал, он смотрел на Евдокию Степановну, радостную и помолодевшую, раскрасневшуюся от вина, — она пела и заставляла всех петь, плясала с молодежью, и он, усмехаясь, одобрительно кивал головой. «Глаза, глаза-то у нее как блестят!» — заметила Клава.
— Людка, а ты знаешь, у них любовь, — сказала она на кухне дочери. — Выйдет наша Москвасфера за него замуж, чтоб мне не сойти с этого места!
Клава не знала: радоваться этому или же думать о том, что теперь будет с дачей. У него есть дом под Смоленском, нужен ли теперь им будет участок? Придется ей отдавать долги, самой ставить финский домик — мыслимо ли это все одной осилить?
— Завидуешь? Или, скажешь, нет? — спросила Людмила, подкрашивая губы.
— Хватит мазаться-то, помоги матери ухаживать за гостями, — рассердилась Клава.
В это время на кухню заглянул Славка и, подчеркнуто манерно поклонившись, преподнес ей лист бумаги. Славка не пил весь вечер — «был за рулем», — и что-то рисовал. Клава взглянула на рисунок, увидела толстую пухлощекую женщину, чем-то похожую на нее, ахнула для приличия и положила листок на подоконник.
— Нисколько не похожа, — сказала Людмила, взглянув на рисунок. — Не умеешь ты меня рисовать. Всегда я у тебя на жирафу похожа… А рот, рот-то какой — фу… Ты себя нарисуй, изобрази такого лысенького козлика с бородкой, вот здесь, рядом, с этой жирафой. — Она, рассердившись, отдала ему шарж назад.
— Я нарочно дал вначале этот рисунок, а теперь вот посмотри, — хохотал Славка, задирая бороденку вверх.
— Вот здесь я похожа. Здесь — да, что я… Что там еще у тебя, дай взглянуть.
Она рассматривала шаржи и посмеивалась: Славка все-таки умел схватить в каждом что-то очень характерное и смешное. Клава тоже смотрела из-за Людмилиного плеча, удивляясь тому, как умело вертит дочь своим женихом туда-сюда, и тому, как ловко этот Славка нарисовал всех ее гостей.
— А это что? — спросила вдруг Людмила, прекратив смеяться. Она увидела на листе бочку с газированной водой, квасной ларек, умильно сидящих рядышком на горшках Евдокию Степановну и Маркела Маркелыча. И бочка, и стены квасного ларька были испещрены надписями: «Квасъ+Газъ. Вода=Любовь».
— Дай-ка, дай-ка сюда, — протянула руку Клава.
— Не надо, — грубо сказала Людмила и разорвала рисунок пополам и еще раз пополам, выбросила в ведро. Повернулась к Славке, сказала: — Ты, карбюратор!.. — и вышла в коридор.
Ночью и Клаве и Евдокии Степановне показалось, что Людмила в своей комнате плакала.
ОПЯТА
Страсть Егора Саввича к грибам хорошо известна в производственном объединении, где он возглавляет планово-экономическую и финансовую службу. Знает и он прекрасно, как используется его увлечение, однако к различным ухищрениям сослуживцев относится как к невинной игре, в которой и сам не прочь поучаствовать. Да и что за жизнь без игры? Если она, жизнь, считает он, нахмуренная, вся из себя серьезная да важная, если в ней каждая ерунда, пустяк большое или, что еще хуже, огромное значение имеет, то это не жизнь, а острая зубная боль. Неприятнее зубной боли может быть одно — удаление здорового зуба вместо больного.