Мы сейчас в квартире одни. Но что бы ни произошло между нами, мы должны остаться людьми. Ты знаешь, когда люди остаются людьми, а когда становятся животными. Я ведь не знаю, дорогой Виктор Иванович, что такое любовь. Меня муж не любит, у него какая-то пошлая связь с одной из наших аспиранток. Я не ревную, мне в принципе безразлично, но надоело замечать: если он возвращается поздно, то так старательно поджимает припухшие губы. И надоело съеживаться, когда он здесь (она подойдет к постели и брезгливо поморщится) ложится рядом со мной, а от него пахнет духами аспирантки Розы…
Мне хочется быть счастливой; какая разница — для этого нужна вечность или мгновение, но каждый человек должен расцвести, ведь даже папоротник цветет в ночь под Ивана Купалу.
А теперь вы должны уйти, Виктор Иванович».
«Вы сумасшедшая, Лариса», — скажет он; слова эти нужно будет принять за проявление нежности, потому что подобные ему не способны говорить что-либо ласковое, они лишь чувствуют, а когда хотят сказать что-нибудь приятное женщине, кажется, что они грубят или начинают ругаться.
И он уйдет, будет потом вспоминать эту странную исповедь, начнет звонить, добиваться встречи, а она станет отказывать и согласится лишь тогда, когда он потеряет всякую надежду. Она будет мучить его и себя, сомневаться, страдать, потому что без всего этого не бывает настоящего счастья, настоящего чувства. Должно же все это иметь цену…
— Вам на Котельнической куда? — спросил шофер.
— К высотному, — сказала Лариса Никитична.
Уже были видны красные огни ее дома, справа, в стеклянной шашлычной, сидели люди, матово блеснула Яуза, зажатая набережной, и машина остановилась. Виктор Иванович вышел, чтобы она могла выбраться; водитель как-то слишком быстро управился с багажником, поставил чемодан на асфальт.
— Всего вам доброго, Лариса, — сказал Виктор Иванович и сел в машину.
— Счастливо и вам, Виктор, — ответила она.
Он закрыл дверцу, у него была еще возможность остаться; он мог бы пройтись до Таганки пешком; если не остаться, так хотя бы попросить телефон; она стояла, неуверенно подняв руку, чтобы помахать ему; таксист медлил; она еще стояла и молчала — мужчинам принадлежит первый шаг; ей показалось, что Виктор Иванович расплачивается с шофером, а потом вдруг машина сорвалась с места, и через несколько секунд ее огни смешались с огнями десятков других машин.
Может, и хорошо, что мы так расстались, думала впоследствии Лариса Никитична, вспоминая маленький, неустойчивый тот самолет, летний вечер, Виктора Ивановича, безусловно порядочного и очень доброго человека, и себя — взбудораженную предчувствием внутренней раскрепощенности, блеснувшей надеждой подняться над однообразным, серым, даже жалким существованием. Ей было стыдно, когда она вспоминала свои мысли, свое поведение. Все неестественным и фальшивым было у нее: и голос, и смех, и улыбки, и мысли, особенно мысли — неуравновешенные, неподвластные и импульсивные. «Ничего особенного не произошло, — успокаивала она себя, — встретился интересный мужчина, а я не очень-то красиво себя повела; ну, ладно, бог с ним, с некрасивым моим поведением, все это не имеет, никакого продолжения…»
Однако продолжение было. Теперь она в свободное время прогуливалась не по набережной, а приходила на многолюдную, бестолковую Таганскую площадь. Потом она привыкла ходить сюда в продовольственные магазины, хотя у них есть гастроном и булочная, есть и кинотеатр «Иллюзион», но стала предпочитать «Таганский». Иногда сидела в скверике с книгой, не читала ее, смотрела на детишек, их родителей и ловила себя на том, что каждая девочка кажется ей Светланой, дочерью Виктора Ивановича.
В сентябре началась долгая, с частыми дождями московская осень. Скверик опустел, стал голым и неуютным, а Виктора Ивановича нигде не было. Он мог уехать в какую-нибудь командировку, может, никуда не уезжал, в Москве рассчитывать на случайную встречу глупо, а она именно на нее и рассчитывала. Ей было радостно надеяться на что-то, волновал сам процесс ожидания, она не задумывалась над тем, что произойдет, если в один прекрасный день наконец встретит Виктора Ивановича.