Из всех грибов Егор Саввич больше всего души не чает, конечно же, в опятах. Было время, когда он приносил домой их килограммов по пять, консервировал по своим рецептам и раздавал затем сослуживцам. Тогда помогала ему жена и две дочери, теперь Егор Саввич живет один — жены уже нет, а дочери живут своими семьями, и поэтому он консервирует две-три банки на тот случай, когда в доме могут появиться какие-нибудь гости. Весной он мог открыть банку совершенно несоленых опят, которых хоть тут же на сковородку, — такого достиг мастерства. Естественно, не раз и не два умением Егора Саввича восхищались, он же, услышав похвалу, конечно, оправдывался. Примерно так: это что… вот вы небось никогда оленьих языков с опятами не едали, морошкой не закусывали… нет? То-то же… Мол, что я, вот другие могут — это да-а…
Иногда, в пору душевной раскованности, желания пооткровенничать в хорошей компании или с понимающим, толковым собеседником, он рассказывает, как воевал на мурманском направлении и там, в госпитале, отведал это чудесное блюдо — оленьи языки с опятами.
…Приходя в себя, матрос Егор Гончаров стал различать в зыбком тумане нечеткое и все же определенно ангельское личико. Подумалось ему, что он уже на том свете, но потом, когда туман пропал, увидел родниковые, именно родниковые — синие, прохладные и радостные девичьи глаза. Шевельнулось запоздалое сомнение: разве ангелы женского рода? И вообще — могут ли ангелы иметь пол?
К сожалению, на выработку этого сомнения ушло слишком много сил, он снова впал в забытье, однако остался как бы в полусознании, задержался на той грани, когда по своей воле не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и при этом почти все понимал, правда, не совсем осмысленно, на уровне полуощущений-получувств… На лоб легла легкая, бесплотная рука, погладила волосы, из далекого далека услышал он тихую мольбу: «Посмотри, родненький, посмотри еще!»
Его голову, тоже бесплотную, подняли, в сомкнутые губы ткнулась ложка, и в рот полилась приятная влага. Егор глотал ее, и у него это получалось до тех пор, пока не почувствовал, насколько тяжела, словно ртутью наполненная голова, которую изнутри стала распирать вдруг вспыхнувшая черная боль, испепелившая все его чувства и мысли, даже проблеск признательности существу, поившему его. Боль терзала мозг, тело, она, казалось, убила в Егоре уже все, но так и не смогла пересилить возникший в нем упрямый интерес к тому, а что, собственно, происходит за пределами этой кошмарной боли. И тогда он открыл глаза.
— Смотрит! Смотрит! Взгляните, он смотрит! — ангельское личико куда-то исчезло, затем наклонилось над Егором.
Он хотел спросить, где он и кто она, а получилось шершавое, хриплое: «Пить!»
— Пей, родненький, пей, миленький! — она опять подняла ему голову, и Егор стал пить кисло-сладкую влагу из кружки, делая большие, настоящие глотки.
— Молодец, Анюта, отбила матроса у костлявой, — сказал кто-то густым, прокуренным голосом.
Поддерживая голову Егора одной рукой, девушка как-то сумела другой взбить подушку и перевернуть ее другой, прохладной стороной. Голова Егора утонула в мягкости и прохладе. И тут же от слабости тело стало мокрым и липким, Аня вытирала полотенцем струившийся по лицу пот и приговаривала, что теперь все пройдет, теперь-то выйдет из него немочь и будет он совсем здоров. Убаюканный Егор уснул, именно уснул, а не потерял сознание.
Наутро он, как и положено, проснулся, поискал глазами ее лицо, хотел было повернуться на бок, но скованное гипсом тело не поддалось.
— Давай подсоблю, — пришел на помощь знакомый прокуренный голос, и тут же в поле зрения Егора появился его обладатель — пожилой уже, с пышными рыжими усами, с рукой и ключицей в старом, замусоленном и немного осыпавшемся гипсе.
Кряхтя от натуги, усатый положил Егора на бок, сел на свою койку и, подмигивая, рассказывал:
— Анютка тебя выходила. Семь ден не приходил в себя после операции! Шутка ли — в тебе восемнадцать, говорил доктор, дырок. Когда я прибыл сюда, Анютка уже возле тебя сидела. Она ведь девчушка совсем — шестнадцать годов, а ты, Аника-воин, как развоюешься в бреду да матерком как запустишь… Она тут же тебе соску с молоком или соком, ну, ты и в отбой. Сослуживцы тебя навещали и рассказали Анюте, какой ты геройский парень… Потеряла совсем Анютка покой, все спрашивает меня: «Дядь Миша, неужели он такой красивый, такой смелый — умрет?» Успокаиваю, как могу. После спрашивает: «Дядь Миша, а это ничего, что он так ругается?» «Так это он для азарту и сподручности», — отвечаю, а сам думаю: «Э-э, девка, неважнецкие твои дела…» Проснулся ночью, а тебя, браток. Анютка целует, шепчет, шепчет и плачет… Не иначе сердцем она тебя с того света вернула, любовью. Знаешь, какая это силища — женская или материнская любовь!.. Эта сила и спасла тебя… Ждешь ее? Да ты не беспокойся, счас она тут как тут будет.