Сосед поднялся и ушел Егору за спину — там негромко беседовали, кто-то стонал. Пришел небритый, бледнолицый врач, Егора окружили медицинские сестры, а он огорчился — Ани среди них не было. Они положили его на спину, стали снимать бинты.
— Ну и здоров же ты, мореход. Тьфу-тьфу-тьфу, ну и здоров, — сказал врач.
Егор терпел, поскрипывал зубами от боли, на что врач отвечал: «Ну-ну, не так грозно, мы ведь не боимся». Сестра слишком решительно сорвала бинт с головы, черная боль взорвалась беззвучно, вжала его всего в свои пределы, сковала, опять убив мысль и чувства…
Очнулся он, открыл глаза — Аня отдернула руку, смутилась. Она, наверно, ждала этой минуты и боялась ее — все эти дни он для нее был вроде большой бессловесной куклы. С живым, находящимся в сознании, человеком ей, наверно, было труднее, она не знала, какой он на самом деле есть: злой или добрый, хороший или плохой… Усатый сосед поднялся со скрипучей койки и ушел по своим делам. Егор лежал на спине, чтобы видеть Аню, ему приходилось сильно косить глазами. Девушка догадалась, вспорхнула с табуретки и, поворачивая его на бок ласковыми и очень сильными руками, спрашивала:
— Не больно? Не больно?
— Нисколько, сестричка.
— Теперь хорошо?
— Угу, — ответил Егор и без стеснения смотрел на нее — тоненькую тростиночку в балахонистом белом халате. У нее были гладкие светлые волосы с выгоревшими где-то на юге прядями — почувствовав его взгляд, она непроизвольно поправила их. От волнения покусывала губы, и Егору было видно, как они наливались соком, пунцовели на месте прикусов. Глаза ее быстро-быстро поглядывали на него, с каждым взглядом как бы при выкали, смелели, теплели и все сильнее и сильнее то ли обволакивали, то ли озаряли Егора нежным светом.
— Вам, наверно, есть хо-о-очется-а-а, — последнее слово она пропела, наклонилась за узелком в клетчатом черно-белом платке. — Знаете, какую я принесла вкусня-я-ятину! Оленьи языки с опятами! Вам грибы нельзя, я их оставила дома, а языки принесла-а. Они во рту так и та-а-ют. Силу они, знаете, какую даю-ют? Сразу на ногу подниметесь и оленем бегать будете! И моро-о-шка есть. Я вас, Его-о-рушка, все со-о-ком морошковым поила, все со-оком по-о-и-ила.
У нее была довольно симпатичная привычка отдельные слова не выговаривать, а как бы выпевать, особенно те, которые повторяла… А языки были еще теплыми — Аня принесла их в кастрюльке, обмотанной махровым полотенцем. Она подносила их на вилке маленькими кусочками, и на лице ее было написано, что она умоляет похвалить ее.
— Вкусно! — признался Егор и попросил: — А грибов нету?
Она отрицательно покачала головой.
— Неужели там не завалялось ни одного?
— Один — пожа-а-луйста, — согласилась она, и на кончике вилки появился в густом, должно быть, сметанном соусе опенок.
— Вкусно? — не сдержалась Аня.
— Не успел распробовать.
— У-ух, хитрю-ю-ю-щий ка-а-кой! — засмеялась Аня. — К пище привыка-ать надо. Через час еще пое-е-едим немно-о-ожко. А сейчас закусим моро-о-ошкой…
Она держала в пальцах нежно-желтую ягоду, похожую на малину. Он раскрыл рот, и Аня, как птенцу, вложила ягоду. Еще одну, еще… Лицо у нее светилось от великого удовольствия.
— Это нечестно, — сказал он вдруг.
— Что нече-естно? — округлились у нее глаза.
— Я ем, а ты — нет. Если есть, то вдвоем. Одну мне и тебе — одну…
— Так не по-ойде-ет. Я сы-ытая. Три тебе, а мне — одну-у.
— Нет, одну — тебе, одну — мне.
— Так и быть: одну — мне, две тебе, — и добавила задиристо: — И не спорь, по-ожа-алуйста! Ты во-он како-ой бо-о-ольшой и бо-о-ольной.
— Хорошо, не буду…
— Гончаров, сестренка, этот будет? — спросил кто-то рядом уставшим, измученным, безразличным и оттого ничего доброго не предвещающим голосом.