Пожелал ты, Егорша, казнил он себя, очень сильно очиститься от деревенской грязи и горя.
Что и говорить, не героем чувствовал Егор Саввич по пути к родной деревне. Ехать туда всего два часа электричкой, пешком пройти три-четыре километра, по лесу, в свое удовольствие, а не был он там без малого тридцать лет. Заросли бузиной и крапивой бывшие подворья, трудно даже определить, где и чья была изба, где тот страшный амбар был. Поклонился низко Егор Саввич праху родных и односельчан, поклонился на четыре стороны и побрел на кордон к горбатому бобылю.
Еще издали Егор Саввич почувствовал что-то неладное — нехожена и неезжена была дорога к Пантелею. Шуршал как жестяной дубовый лист под ногами, в лесу было просторно, гулко и пусто. Предчувствие не обмануло — изба стояла заколоченной. Двери крест-накрест, окна без стекол. Заглянул в них Егор Саввич — темень, гнилью пахнет.
«Все, Егорша, последняя твоя ниточка с прошлым здесь оборвалась», — произнес он медленно, как бы растягивая казнящие самого себя слова, обошел избу и опустился на ступеньки, покрытые зеленой корочкой мха. Разложил снедь, приготовленную женой в дорогу, помянул погибших и побрел назад, на станцию.
Теперь он никуда не спешил, впереди был целый день, и он шел, прислушиваясь к грустной и задушевной музыке, звучавшей в нем самом, и впитывал в себя покой родного леса, соединялся с ним и растворялся в нем.
Потом Егор Саввич заметил, что ему стали попадаться все чаще и чаще грибы. Вначале он проходил мимо красных и фиолетовых сыроежек, мимо свинушек и чернушек, попался подосиновик — сорвал, нашел кряду несколько подберезовиков, а возле них и пень в опятах, словно в желтой, вздыбленной бахроме.
«Опята!» — воскликнул Егор Саввич и остановился перед ними. Опята были молодые, на толстых и высоких ножках, с густыми задирами на не успевших еще раскрыться шляпках. Егор Саввич достал из дорожного саквояжа нож, срезал несколько крупных грибов, понюхал — и пахнуло на него детством, походами на остров посреди Заячьего болота. Так его назвали за то, что зимой, когда низины схватывало льдом, туда наведывались зайцы — полакомиться ракитником, верболозом и корой плакучих ив, растущих по берегам вдоль многочисленных притоков и рукавов. «Не единственный ли я на всем белом свете человек, который знает, что это болото называется Заячьим?» — обожгло Егора Саввича, и после этого он, конечно, решил во что бы то ни стало отыскать дорогу и побывать на острове.
К его удивлению, Заячье болото почти высохло — он без труда, посуху, прошел между густыми купами верболоза и только в одном месте, в густой осоке, почувствовал, что нога проваливается и в полуботинок попала холодная вода. Остров на Заячьем, кажется, опустился, а может, в детстве кажется все гораздо выше, крупнее, чем на самом деле есть?
За ракитником и ольховником пошли березы, осины, ели, а там уж — липы и дубы, даже сосны на самом высоком и сухом месте бронзовели теплыми кряжистыми стволами. Стояла на острове деревянная вышка, какой-то топографический знак, от нее, если взять налево, в могучем, но кем-то беспорядочно вырубленном ельнике, между кустов орешника, были метровой толщины пни. Затем там был завал деревьев после бурелома — слишком близко находилась вода, слабые корни оказались у вековых деревьев. В этой низине и росли опята…
Теперь на этом месте был малинник, ягод, запашисто-острых, еще было много, и Егор Саввич, срывая их и отправляя в рот, искал те пни и следы бурелома. Тех, довоенных, пней, конечно, уже не было, давным-давно они превратились в труху, и все же в малиннике сохранилось несколько старцев в изумрудных шубейках из мха, из которых то там, то сям торчали молоденькие опята. Срезая грибы с корней, углубился в малинник и ахнул — внизу было множество опят, которые росли на месте бывшего бурелома. «Ах, опятки, славные ребятки, сколько лет вы меня, родные, ждали! Ах, опятки, славные ребятки», — напевал Егор Саввич, а затем расчувствовавшись, заплакал, второй раз за всю взрослую жизнь.
Исцарапанный, с разорванным плащом, в мокрых, размякших и грязных башмаках, но довольный удачной охотой вернулся Егор Саввич в Москву. Жена молча наблюдала, как он вытряхивал из саквояжа опята. Освободив саквояж, сияющий Егор Саввич предлагал и жарить их, и тушить, и закрывать на зиму в банки.