Когда у него начала выпадать шерсть, Хозяйка все же добилась освобождения.
— Нет сил смотреть, жалко.
— Думаешь, мне не жалко его, разбойника?
— Выпустим, тетя?
— Выпускай!
Кот вышел из клетки медленно. И вдруг запахло смородиной. Он не слышал ее запаха, сидя в неволе. Это пахло свободой, где есть лес, пахучие травы, жуткие мартовские ночи, где можно охотиться, шкодничать и жить.
У кота все выше и выше поднимался хвост. Растроганные своей добротой, Старуха и Хозяйка шли за ним.
Приключения кота могли окончиться сносно, он мог в этом доме жить до тех дней, когда бы начал слепнуть и стал по праву пользоваться уважением домочадцев, если бы из-за куста смородины не выкатился желтый шарик. Он пискнул испуганно и покатился дальше. Кот оглянулся назад: не помешают ли люди, схватил желтый шарик и — был таков.
— Что же ты наделал?! — крикнула Хозяйка, понимая, что теперь ему пощады не будет.
А кот помчался в лес, забился в глубину, чтобы Барбос и Хозяин не нашли его. Там он, голодая и дрожа в ненастье, много дней упивался свободой и разбойничал. Домой он решил никогда не возвращаться: не мог сидеть в клетке, ожидая, пока вырастут цыплята.
Но к человеческому жилью ему предстояло вернуться не позже осени, если он не хотел околеть от голода и холода в зимнюю стужу. С каждым днем ему труднее доставалась пища. Быстро прошла осень, деревья оголились, и уже негде было прятаться. И птиц осталось мало. Много их улетало в дальние страны, а те, что остались, в пустынном лесу были неуловимы.
И все же кот не спешил возвращаться к людям. В поле он обнаружил в скирдах мышей и некоторое время питался ими. Потом наступили совсем трудные времена — пошли холодные дожди, ударил мороз и выпал снег.
Кот лежал, свернувшись калачиком, под стогом соломы и видел сон. Снилась самая счастливая ночь в его жизни — будто бы ему снова удалось проникнуть в гастроном и он ночует в нем. Во сне кот лизал сметану прямо из бидона, ел жареных карпов и колбасу. Он был в гастрономе один, и ему никто не мешал. Вокруг стога рос сугроб, заваливал кота. А ему мерещилось, что он лакает холодное-прехолодное молоко и никак не может от него оторваться.
И тут коту почудилось, что к нему крадется сторожиха. Он сорвался с лежки, шерсть встала дыбом. Никого не было, лишь тихонько на замерзшей дороге шуршал снег. Далеко, в белесой дымке, угадывались очертания поселка.
ЛЮБОВЬ В ЧУГУЕВЕ
Чубукову давно хотелось побывать в этом городе — почти двадцать лет тому назад он учился в шести километрах от Чугуева в лесном техникуме, здесь впервые влюбился, любил и был любим. Впечатлительный и склонный к всевозможным преувеличениям, Чубуков считал этот город своей духовной родиной, местом второго рождения, полагая, что каждый рождается дважды: первый раз, как и все живое, по законам природы, и второй раз — как человек, существо мыслящее и чувствующее, иными словами, как личность. В юности у него было даже мнение, что далеко не всем выпадает рождаться дважды, как и счастье по-настоящему любить.
Он, конечно, причислял себя к лучшей части человечества, к более счастливой, более духовно богатой. Теперь у него были серьезные сомнения в правильности своего юношеского максимализма, но тогда он влюбился безумно, неистово и, оглушенный чувством, в любовном бреду стал грешить сочинительством, вначале рифмованными письмами, а затем в течение двух месяцев, которые были отпущены на преддипломную практику, писал роман в стихах, не подозревая, что все влюбленные пишут если не романы в стихах, то, во всяком случае, просто стихи. Рукопись впоследствии куда-то запропастилась в незаконченном виде — законченной она и не могла быть…
В то время ему, что вполне естественно для семнадцатилетнего парня, застенчивому, деревенскому, к тому же еще и влюбленному, хотелось быть лучше всех во всех отношениях — и умнее, и смелее, и сильнее, и мужественнее. Поэтому тогда он, наряду с писанием стихов, занимался тяжелой атлетикой, или, как говорили в техникуме, таскал в спортзале железо. И таскал небезуспешно — за полгода с небольшим выполнил норму второго разряда, в пух и прах развеял славу непобедимого техникумовского силача — волосатого двадцатипятилетнего Женьку по прозвищу Бардадым, который любил на сцене подолгу готовиться к подходу, расхаживать упруго перед помостом, дышать со свистом, остервенело задирая голову вверх, а затем бросаться на штангу как на заклятого врага и с леденящим кровь воплем поднимать ее. Чубуков набрал в сумме троеборья на пятнадцать килограммов больше Женьки Бардадыма, выступавшего с ним в одной весовой категории. Тогда Бардадым предпринял последнюю попытку спасти свою репутацию, попросив установить на штанге сто сорок килограммов, чтобы одним махом догнать Чубукова. Но он столько никогда не толкал и, конечно, не толкнул.