Пожалуй, после такой похвалы Чубуков особенно стал грешить сочинительством. В совхозе, в котором проходил практику, он засел в доме для приезжих и за два месяца настрочил страниц триста стихотворного романа. Заезжий корреспондент областной молодежной газеты, который некоторое время жил вместе с ним в одной комнате, вызвался высказать свое мнение о его творениях. Чубукову было интересно выслушать его, тем более что он не знал, так ли он пишет.
— Да у тебя, парень, что-то есть! Честное слово, есть! — услышал он. — Масса штампов, безграмотных фраз даже, но что это не графоманство — ручаюсь своей головой. Это не напечатают, слишком неумело, но если ты подучишься немного, можешь поступить в Литературный институт. Если хочешь, приезжай к нам в литобъединение при газете. Да что там хочешь, обязательно приезжай! Там помогут тебе, обсудят, растолкуют кое-какие, прости, элементарнейшие вещи. Выберем какой-нибудь отрывок и напечатаем в газете.
— Не хочу я ничего печатать, пока не закончу. Да и пишу я для себя…
Это было правдой. Чубуков писал для себя. Просили выхода мысли и чувства, кипевшие в нем непрестанно, нужно было во что-то употребить обострившееся мировосприятие, свое новое зрение — раньше он не видел, не замечал многих вещей, теперь же, после года постоянного анализа собственных поступков, мыслей и чувств, Чубуков научился лучше смотреть, тоньше понимать состояние людей. По совету корреспондента он прочитал «Мартина Идена». Как и у героя Джека Лондона, у Чубукова были нетронутые силы молодости, уверенность в своих силах, доходящая иногда до ощущения всесильности, — он без устали мог сидеть, не вставая из-за стола по двадцать часов в сутки, написать десятки страниц романа, прочитать в день две-три книги, поражаясь силе человеческого духа и необозримости опыта, таящихся в них, и — собственному невежеству, которое становилось все очевиднее.
В восемнадцать лет он закончил техникум и стал заместителем председателя колхоза по технической части в соседней области. Там ему было не до стихов. Он и Рите писал прозаические письма, а в конце ноября поехал к ней на день рождения. Пройдя двадцать пять километров по бездорожью, в метель, по пояс проваливаясь в сугробах, а затем проехав несколько часов поездом, только поздно вечером он добрался до Чугуева. В гостинице, где он обычно останавливался, свободных мест не оказалось. Когда он пришел к Рите, ее гости уже разошлись, и она повела его к Капитолине.
Теперь, спустя столько лет, Чубуков многие детали того вечера забыл. Но главное — осталось. Капитолина, помнится, даже отдаленно не была похожа на младшую сестру — у нее было дородное лицо и широкая кость. Несмотря на свои размеры и вес, она довольно ловко носилась по небольшой комнатке, украшенной всевозможными безделушками, обвешанной, накрытой всевозможными тюлями и рюшечками. Она заставила мужа чистить картошку и жарить ее, собирать на стол — тот возился в коридорчике у примуса, пока супруга рассматривала и расспрашивала гостя.
Чубуков тогда не произвел на нее впечатления своим внешним видом, тем более что Капа работала в ателье. Он был измотанным, осунулся за дорогу, брюки, которые высохли на нем в поезде, безобразно пузырились на коленях, черные ботинки от долгой борьбы с тонкой коркой льда на снегу стали спереди серыми…
О чем они говорили, когда муж управился и все сели за стол, Чубуков вспомнить сейчас не мог. Но две вещи он помнил всегда. Капитолина без обиняков спросила тогда, сколько он зарабатывает. Что ж, вопрос был законный, если ты почти жених. Чубуков ответил что-то нечленораздельное — откровенно говоря, он не знал, сколько получает. Оплата в то время в колхозах была такая мудреная, что он, главным образом, остановил внимание сестры Риты на четырехстах рублях доплаты к загадочному окладу, который ему был положен как специалисту. Капитолина, составляя мнение о вероятном зяте, приняла к сведению, видимо, только доплату…