— Подумай, — говорила она, — ну представь себе на миг, что вы с Жильбером влюблены друг в друга: ты занята, ты несвободна. Что можешь ты ему дать? У тебя дом, семья, Дима… Вам жить-то негде! А я дам ему комнату, обстановку, пианино, да, наконец, я и сама хорошо зарабатываю. Нет, ты должна не только в своей душе отказаться от него, но не должна мешать мне завоевывать его любовь. Дай в этом мне сейчас же свое честное слово!
— Даю честное слово, — сказала я торжественно, благодарная тому, что темнота позволяла мне улыбаться. — Только помни, — прибавила я, — мужчина всегда боится женитьбы, и он не должен догадаться о том, что ты с первого взгляда решила сделаться его женой. Я со своей стороны буду всячески помогать тебе, а ты говори, чем я могу быть тебе полезной.
— Прежде всего я не желаю, чтобы ты знакомила его с хорошенькими женщинами, — все еще волнуясь, сказала Викки. — Но что делать завтра? Ведь он удивится тому, что нет гостей.
— А мы скажем ему, что некоторые не смогли быть и что мы поэтому переносим наш вечер на более отдаленный срок.
— Вот и отлично! — обрадовалась она. — А теперь — спать! Спать! Спать!..
Я услышала, как Викки взбила смятые под головой подушки, как повернулась на другой бок, лицом к стене. Потом все стихло.
А я не могла заснуть. Вся моя жизнь медленно проходила перед моими глазами: нелепая, скомканная, без единого дня счастья. Если бы не моя жизнерадостность, если бы не моя глупая душа, всегда обманутая какой-нибудь мечтой, мою жизнь вполне можно было бы назвать несчастной.
Я казалась еще молодой и беспечной женщиной, но это было только потому, что у меня не было обязанностей, детей.
На самом же деле мне было за тридцать. Я считала себя немолодой, жизнь моя была позади. Юность казалась далеким сном, молодость прошла. Моя мечта о дружбе с людьми развеялась. «Круг преданности», который я так мечтала построить с некоторыми людьми, рассыпался. Звенья его распались. Их съела ржавчина человеческой лжи, лицемерия и зависти.
Душа моя была полна горькими разочарованиями. Мне смешно было видеть Викки, охваченную пожаром таких страстей…
Я хочу остаться верной своему слову и буду писать только правду. Появление Жильбера действительно глубоко взволновало меня, но, несмотря на мою увлекающуюся натуру, Жильбер с первой встречи не пробудил во мне женских чувств. Он взволновал меня свежестью своей души, своей искренностью, тем, что в первый же вечер рассказал нам о своей горячо любимой Франции, о семье, поделился самым сокровенным. Он был на четыре-пять лет старше нас, но душа его была совсем ребячья. Против него я, уставшая в борьбе за жизнь, искалеченная десятками поражений, с опустошенной душой стоявшая на пепле всего мне дорогого, казалась женщиной ста лет… Увидев Жильбера таким хорошим, полным веры в себя и окружающих его людей, я хотела только одного: его счастья, в чем бы оно ни выражалось. Я поняла, что он был эстет, истый француз, и я знала, как замечательно было бы, если бы он осматривал Москву, ее картинные галереи и музеи, а рядом с ним шагала бы хорошенькая девушка. От этого все красоты стали бы ему во сто крат ценнее.
Но Викки, которой он сам дал это нежное имя, катастрофически влюбилась в него, она была мой друг, она наложила запрет на все, что было вокруг него, и мне оставалось только подчиниться ее воле. Так я и сделала. На другой день Викки явилась со службы в каком-то восторженном состоянии.
— Я взяла отпуск на две недели за свой счет! — радостно объявила она. — Теперь мы проведем чудесные полмесяца.
И это было правдой: никогда еще нам не жилось так легко, так беззаботно, так радостно, как в те дни.
Жильбер последовал нашему примеру: прежде чем (как все остальные с ним приехавшие) окунуться сразу в машинное производство, он, сославшись на небольшое недомогание, решил посвятить недели две осмотру Москвы и «нам, своим новым друзьям.
Поднялась суматоха, кутерьма, смех! Викки тащила Жиль-бера на свои любимые места, я — на свои. Тогда Жильбер догадался купить путеводитель по Москве, и мы мгновенно обратились обе в образцовых гидов.
Набегавшись по Москве до того, пока у нас в глазах не начинали прыгать пестрые круги, мы возвращались в Средне-Кисловский. Здесь Жильбер с восторгом познавал новые, доселе незнакомые ему блюда: настоявшиеся жирные, со свининой, кислые щи, мастерски сваренную в обычной печке Марфушей красную, рассыпчатую гречневую кашу, к чаю — пышные белые горячие оладьи с медом. На мраморной полочке камина нас дожидался десерт: оттаявшие мороженые сладкие и сочные яблоки „Рязань“ темно-коричневого цвета.