Дома все было чужое: люди, вещи, и новая перестановка мебели, и сама комната, оклеенная светло-золотистыми обоями. Мне казалось, что я покинула родной дом и пришла „в гости“, где мне так не хотелось жить… Над моим диваном висел деревянный, красивой резьбы шкафчик, купленный в Кустарном музее. Я открыла его; в нем стоял целый набор моих любимых духов, с одеколоном, пудрой, кремом и душистым мылом. Под подушкой я нашла плитку моего любимого шоколада „Миньон“. Это было неизменное, трогательное внимание Димы.
Мама была погружена в хлопоты. „Мещерский“ торт „Бонапарт“, который должен был стоять сутки, был уже готов и красовался — великолепный, золотистый, весь обложенный фигурным кремом. Теперь мама приступала к салату „оливье“; вокруг нее на тарелочках лежали мелко нарезанные ломтики дичи, всевозможных овощей, яблок. Зеленели каперсы, и приближалось главное священнодействие: приготовление соуса „провансаль“. Для этого ставился таз со льдом, в него в свою очередь ставилась широкая эмалированная миска, и мама самоотверженно растирала и крутила деревянной ложкой этот соус в течение 45 минут (!!!)…
Никогда еще я с таким удовольствием не присоединялась к ней, никогда еще я не помогала ей с таким усердием.
Гуруни, служивший в то время в своем родном греческом посольстве, в виде подарков снабжал нас к этому дню самыми вкусными закусками, которые в то время продавались только в „Инснабе“. Гуруни с детства очень меня любил за веселый нрав и был сам большой шутник и выдумщик. В этот памятный вечер, под 7 декабря, он, схватив один из своих многочисленных заграничных фотоаппаратов, бегал вслед за мамой, снимая ее во всех видах.
— Я хочу вас запэчатлэт в предымянынной лыхорадке! — говорил он, щелкая своим аппаратом в то время, когда она или стояла с чайником у раковины водопровода, или возилась у плиты среди кастрюль. Мама выходила из себя, а Гуруни только этого и добивался.
Поймал он и меня. Это было тогда, когда я только что вымыла голову и завязала ее огромным вышитым полотенцем. Мгновенно он вбежал с аппаратом в нашу комнату, чтобы заснять меня в таком виде. Но я ничуть не растерялась: быстро надела серьги, вскочила с ногами на диван, поджала их под себя, схватила коробку с моими ожерельями и, выхватив одно из них, так и попала на снимок. Гуруни очень смеялся моей находчивости.
— А вы умээте сдэлат свынкса? — спросил он меня.
— Умею. Сейчас вам будет и свинке! — засмеялась я, быстро легла на диван, спиной вверх, чтобы не рассмеяться, подперла подбородок рукой, но тут Гуруни уже снял меня; я не успела как следует растянуться на диване, и мои ноги (о ужас!) так и остались торчащими в воздухе!.. Наконец настало 7 декабря. По заведенной традиции я с самого утра уехала на Плющиху за моей дорогой, незабвенной княгиней Урусовой, чтобы привезти ее к нам в ночевку. Днем мама принимала своих церковных друзей. Вечером она и Дима принимали всех остальных москвичей, сохранившихся в Москве. В 10 часов вечера пришли и мои: Викки и Вадим. Как забилось мое сердце! Ведь это означало, что недалеко, где-то здесь, около самого дома, Жильбер выжидал положенные ему уговором четверть часа.
Наконец раздался его короткий звонок. Все остальное произошло так, как мы это задумали. Промелькнуло не то растерянное, не то испуганное лицо Димы, я услышала его восклицание:
— Кит, там тебя кто-то спрашивает, говорит, что он якобы от Лабинской Нины, а по-моему, иностранец!..
И дальше также все пошло как по нотам. После недолгого моего с ним объяснения и его робкого отказа я насильно заставила его скинуть пальто и ввела к нам в комнату. Я представила его маме, Диме, затем он сделал общий поклон многочисленным гостям, и, указав ему место рядом с Викки и Вадимом, где сидела и я сама, я представила его моим друзьям.
Хотя в появлении Жильбера не было ничего особенного и к тому же мы вчетвером были неплохими актерами, все же Жильбер, наверное, своим заграничным костюмом произвел на всех гостей большое впечатление.
Как это всегда бывает, когда собирается большое общество, оно невольно делится на группы, из которых каждая занята своей темой или спором. Так было и у нас. А потому, едва первое впечатление от вторжения Жильбера сгладилось, как он, Вадим, Викки и я стали вполголоса болтать „о своем“. Опять мы были вместе, как прошедшие дни, и Жильбер в этот вечер казался мне каким-то особенно оживленным, даже как будто чем-то взволнованным… Я от души всех угощала, наливала рюмки, говорила всякие глупости, и мне даже захотелось, неизвестно почему, опьянеть.