Я, ничего не сказав, пожала Викки руку. Она была в те дни моим преданным другом.
Нет слов описать, как отрадно было войти в ее комнату!.. Я, так всегда любившая веселье, танцы, джаз, теперь облегченно и радостно вздохнула, очутившись в тишине, в уюте и полумраке. Мы не зажигали свет. Викки с Жильбером, несмотря на то, что камин был только что истоплен Марфушей, разожгли его „для уюта“, как любила выражаться Викки. А пока они вдвоем около него возились, я бросилась в мягкое кресло. Голова моя кружилась, мне нездоровилось, и я чувствовала себя плохо, хотя старалась, как всегда, не показать этого другим. Потом заиграло наконец веселое пламя, на стенах заплясали от него дрожащие блики, и было так приятно молчать и не отрываясь глядеть на огонь… Я люблю поддаваться магии огня, люблю покориться его власти, сидеть очарованной и без конца следить за его игрой. Так сидела я молча, смотря на огонь, в то время как чуть поодаль от меня Викки и Жильбер, устроившись на низенькой, небольшой скамеечке у камина, разговаривали вполголоса. Я не прислушивалась к их разговору, я старалась понять, почему мне так хорошо… Ведь, в сущности, не произошло ничего значительного. Однако случилось что-то, что изменило все. А именно: Жильбер был совсем не тот, каким он был все эти дни. Сегодня он стал близким и совершенно родным. Почему?.. Не знаю. Но было хорошо-хорошо, по-родному тепло, и моя замерзшая, одинокая душа отогревалась в той нежности, которую дарил мне этот человек.
Викки давно уже ушла в другую половину своей комнаты, и огни в камине уже погасли, только от резной нагретой решетки струилось теплое-теплое дыхание. Придвинув ко мне сплетенную скамеечку, Жильбер сидел у моих ног и говорил:
— …когда я вошел в эту комнату, меня глубоко тронула искренняя дружба двух женщин, которая так редко встречается. Обе вы вызвали во мне симпатию, но ведь одинаковых чувств не бывает, и из вас обеих я душой потянулся к вам. Вы мне были ближе, дороже, понятнее, я стремился подойти к вам, вызвать вас на откровенность, но — увы! — это было невозможно. Между нами встала Викки. С первой минуты введенный неверным впечатлением в обман, я вообразил, что вы обе живете вместе. Я учитывал властный характер Викки, ее горячность. Я знал, что она хозяйка, что комната принадлежит ей. Таким образом, если бы я отдал вам предпочтение, Викки могла бы вспылить, произошла бы ссора, и могло бы случиться так, что вы оказались бы на улице. В этом во всем был бы виновен я. Могла ли мне прийти в голову мысль, что вы совершенно от нее независимы, что у вас есть ваш собственный дом?.. Как мог я иначе объяснить то, как слепо вы ей во всем подчинялись?.. Я прекрасно понял, что одно время она запретила вам подходить к инструменту. Вы были ей изумительно послушны, хотя прекрасно знали, как я любил вашу игру; и то, с какой легкостью вы согласились на ее требование, мне показало, насколько я вам безразличен. Это было мне достаточно горько. Однако, несмотря на это, вы становились мне все милее. В особенности когда, уверяя меня в том, что у вас порезан палец и что это мешает вам играть, вы по своей рассеянности завязывали бинтом то один, то другой палец и оба они были здоровые.
Я по-своему любил Викки, но мне было досадно за ее чувство ко мне, которое в ней так некстати вспыхнуло. На это чувство мне было нечем ей ответить, и это связывало и стесняло меня. К тому же это стояло непреодолимой стеной и мешало мне подойти к вам. Ко всему еще Викки была хозяйкой дома, и это ко многому меня обязывало. Поэтому я так обрадовался, когда узнал о намеченной вами вечеринке. Раз Викки идет на то, чтобы пригласить других дам, думал я, значит, я свободен и имею право выбора.
Тогда я попросил вас быть на этом вечере моей дамой, и тогда, впервые увидя, как вы изменились в лице, я понял, что вы не совсем ко мне безразличны…
Такова была исповедь Жильбера в ту памятную ночь, под утро… В эти часы между нами росли отношения безграничного доверия друг к другу; они были пронизаны таким внутренним светом, они были так сокровенны, так молитвенно-сокровенны…
Каждый раз, когда я смотрела на часы, Жильбер ловил мой взгляд.
— Подождите еще немного, подождите… — просил он, удерживая меня.
Но час разлуки должен был наступить, и когда мы на цыпочках, чтобы не разбудить спавшую Викки, ходили по комнате, я зашла в ее половину, чтобы оставить ей записку.
Викки сидела на кровати; глаза ее были широко раскрыты, по щекам струились слезы. Увидя меня, она сделала мне знак молчать и отвернулась. Я поняла, что она не спала и слышала все, что говорил Жильбер. Да… Это была слишком жестокая пытка для женского сердца…
Мы с Жильбером расстались на Арбате в тот час, когда лучи красного морозного солнца оранжевым отражением играли на стеклах витрин и в окнах жилых домов.