Мороз все крепчал; говорить было трудно, так захватывало дыхание. Около рта клубился пар, ложась колючим белым кружевом инея на мех воротника. Я была переполнена впечатлениями, морем чувств и безграничным счастьем!..
Когда я пришла домой, часы показывали 8 часов утра. Дима давно уехал (он выезжал в 7 часов), все остальные спали.
Тимоша прыгнул ко мне на диван, пытаясь лизнуть меня в лицо. Я обняла его милое, теплое курчавое тельце и тут же, прижав его к себе, заснула, не раздеваясь, на своем диване.
На другой день вечером мы с Викки напрасно ожидали в Средне-Кисловском прихода Жильбера. Он не пришел. Не пришел он и на второй, и на третий, и на четвертый, и на пятый день. Жильбер пропал…
Я должна сказать несколько слов о работе Викки. Однажды, попав на Биржу труда в качестве безработного канцелярского работника и встав на учет, она была послана по требованию в милицию, по указанной ее специальности. Это был ОРУД (регулирование уличного движения). Там требовался грамотный человек, который мог бы вести книги записи несчастных случаев в Москве.
Викки была очень аккуратным и добросовестным работником.
Через несколько лет беспрерывной службы она уже имела свой письменный стол в автоинспекции и получила звание младшего лейтенанта. Викки ходила в штатском платье, но любила иногда „напугать“ тем, что работает в милиции, особенно когда милиция слилась с МГБ. Викки держала в строгой тайне, кем она работает и в каком отделе. По этому поводу в ее жизни была масса курьезов. Находились негодяи, которые чернили Викки, но все это было клеветой. Викки была младшим лейтенантом в автоинспекции, и этим исчерпывалась вся ее работа.
В течение дня Викки было известно о всех несчастных случаях в Москве; она знала имена, отчества и фамилии всех пост-радавших. Знала также адреса больниц и кто из жертв куда доставлен. Но среди всех этих лиц Жильбера не было.
Мы с ней не могли себе простить того, что в минуту, когда Жильбер у нее появился, мы не спросили адреса и названия гостиницы, в которой он остановился.
Ни служба Викки, ни ее звание не давали ей права индивидуально справляться (от себя) о судьбе пропавшего иностранца. Кроме всего, она не могла сознаться в знакомстве с ним. По той же причине она не имела права запросить от имени милиции гостиницы Москвы, чтобы узнать, в которой из них остановился Жильбер.
Мы терялись в догадках перед неизвестностью, мы мучились своим бессилием, а дни бежали, и Жильбер не появлялся.
Из того, что он приехал жить в Россию не на один год, мы могли заключить, что у него, наверное, был не один чемодан вещей и одежды. Все это наводило нас на мысль, что он мог стать добычей какой-нибудь бандитской шайки.
Предположения одно ужаснее другого мучили меня, не давали покоя, сводили меня с ума…
Прошел декабрь, подошел Новый год. Я нигде не хотела его встречать, я никого не хотела видеть. Мое здоровье становилось день ото дня все хуже. Припадки сердца участились. Врачебная комиссия дала мне инвалидность еще на целый год — работать меня не пускали.
Хотя врачами мне было предписано выходить почаще на улицу, я покидала дом очень редко и всегда против своего желания. Я нигде и ни у кого не бывала. Если мне становилось немного легче, я делала Диме перевод его учебника на немецкий или переводила ему техническую литературу. А иногда, сделав предварительно расчет, рисовала инструктирующие пластинки к изобретенному им аппарату. Остальное время я или играла, или читала.
Силы мои уходили с каждым днем, и я желала только одного: как можно скорее умереть… Для меня было совершенно ясно, что Жильбер погиб. И страшно было переживать его смерть, о которой я не знала никаких подробностей. От этого наступивший мрак казался еще безысходнее.
Пришли темные длинные январские ночи. Не знаю, почему я их пережила. Наверное, меня спасали заготовленные заранее мамой кислородные подушки. И когда в окнах начинал брезжить рассвет, я уныло смотрела на светлевшее небо, белесоватое, хмурое, с двигавшейся пеленой плясавших снежинок за просветом открытой форточки и думала с тоской, что я пережила эту ночь и что я снова обязана жить…
В эти дни Дима был со мною очень нежен. Он знал и понимал все, хотя между нами не было сказано ни одного слова и имя Жильбера не было ни разу произнесено.
Иногда я лежала с открытыми глазами, отвернувшись лицом к стене. В такие минуты оцепенения я не могла ни разговаривать, ни читать. Ни о каком сне, конечно, не могло быть разговора. В такие минуты я особенно страдала. И Дима, словно чувствуя это, часто подходил ко мне и тихо, чтобы мама не слышала, говорил: