В первых числах марта я поехала за покупками в Центральный Мосторг. В то время 17-й номер трамвая, идя по Арбату, останавливался прямо против Большого театра. Взвизгнув на повороте, трамвай круто обогнул сквер на Театральной площади и, качнувшись, остановился против театра. Среди продвигавшихся к выходу была и я. Проталкиваясь вперед, я машинально мельком взглянула в окно. Как всегда, меня поразила красотой стройность бегущих вверх огромных, таких знакомых с детства колонн. Дальше, вверху, несущиеся вперед в вечном порыве кони, сдерживаемые прекрасным богом Греции, а еще выше, в синеве неба, — быстро плывущие по ветру обрывки облаков. Внизу, на земле, на фоне мокрого, черного асфальта — фигуры спешащих и перегоняющих друг друга людей, стаи веселых воробьев, успевающих с задорным видом выкупаться в лужах на площади рядом с прохожими и скользящими мимо автомобилями. Их быстрый и проворный перелет по направлению к скверу и мгновенная рябь на поверхности луж от вспорхнувшей стаи…
На трамвайной остановке среди людей, прямо против меня, углубившись в чтение газеты, стоял Жильбер… Если бы он внезапно поднял свои глаза, мы неминуемо бы встретились с ним взглядом. Несмотря на то, что он стоял по ту сторону вагона, он стоял настолько близко, что, позови я его, он услыхал бы меня.
Невозможно передать, что я перечувствовала!.. К этому человеку, давшему мне столько мучений, я не ощущала ни ненависти, ни злобы, я не ощущала даже обиды. Радость от сознания, что он жив и невредим, счастье оттого, что я вижу его, переполняло мое сердце! Слезы катились по моим щекам, я не в силах была их удержать. Как я боялась, что он увидит меня!.. Если бы это случилось, я бы сгорела со стыда за его бесчеловечное поведение!.. Но чем бы ни было продиктовано его желание не видеть меня, это была его воля, и она была для меня священна.
И в то время, как толпа несла меня к выходу, я ухватилась за косяк двери и прижалась к углу.
— Чего она там остановилась?
— Раз не выходит, зачем она тогда шла?
— Ишь застряла!
— Чего это она там встала как пень? — посыпалось на меня со всех сторон. Но я стояла, не двигаясь с места, вжавшись в угол, стоя спиной к стеклу окна, боясь быть узнанной.
Мне казалось, что прошла целая вечность прежде, нежели наш трамвай наконец, неуклюже рванув, качаясь и позванивая, пустился в дальнейший путь. Но теперь я боялась взглянуть в глубину вагона. А вдруг Жильбер дожидался именно 17-го номера? А что, если он вошел в этот вагон?.. Только отъехав от Большого театра и завернув на площадь, я решилась оглянуться. В вагоне Жильбера не было. А вдалеке на площади, среди группы людей на трамвайной остановке, чернела фигура высокого, худощавого человека, погруженного в чтение газеты. И снова я думала о том, почему этот человек так обидел меня. Разве у меня не было своего дома, своей семьи, своей жизни? Разве я как-нибудь посягала на него, разве претендовала на что-либо? Я мечтала только о том, чтобы наши отношения с ним были такими же, какими они стали в тот памятный вечер 7 декабря…
Конечно, ни о каких покупках я не могла и думать, домой я тоже возвращаться не могла. Душа моя была переполнена самыми мучительными сомнениями. Я пересела в другой трамвай, который шел на Плющиху, и поехала в маленький деревянный желтый домик, к моей единственной, незабвенной Анне Усти-новне Урусовой, моему незаменимому другу. Ее я посвящала во все мои тайны, и она знала всю мою жизнь. Анна Устиновна встретила меня своими чарующими, но угасающими глазами небесной синевы, она обняла меня руками слабыми, прозрачными и нежными, сквозь которые просвечивали голубые и сиреневые жилки, и долго говорила со мной своим необыкновенным, точно поющим, молодым голосом.
В этой комнате, в которой мебель никогда не сдвигалась с мест и стояла, чинная, в серых парусиновых чехлах, где со стен смотрели старинные портреты, тоже никогда не менявшие своих мест, в этой комнате, где, казалось, даже время остановилось, я так любила бывать!..
Холодные лучи зимнего закатного солнца догорали в хрустале расставленных на этажерке маленьких вещиц, они блестели на меди отдушника, на котором в чистом беленьком мешочке висели сухарики из остатков хлебных корочек, они отражались на стекле большого зеркала, стоявшего в углу комнаты.
— Ах, Китти! — говорила Анна Установка. — Как взволновала ты меня рассказом об этой встрече… Но ты поступила правильно, что избежала личного свидания с ним. Я совершенно отказываюсь понять его психологию, за всю мою долгую жизнь я не видела подобного характера. Скажи же мне, что ты сама думаешь обо всем этом?