Он написал обо мне своим родителям, и по их настоянию и желанию мы снялись вместе с Жильбером, после чего эта фотография была отправлена к ним в Париж. Все их письма, адресованные сыну, имели теперь всегда приписки, относившиеся ко мне. И мне было трогательно и сладостно читать незнакомые почерки этих людей, которые были уже родными моему сердцу.
Мое здоровье ничуть не пугало моего будущего мужа, и он твердил о том, что обязательно отправит меня одну на поправку на юг Франции, к своему дяде, на что я, конечно, не соглашалась. Много у нас в те дни было мечтаний…
Заметив, что я во время моих сердечных недомоганий кашляю, Жильбер отдал мне свой портсигар. — Возьми от меня на память об этих днях, — сказал он, — со временем мы из него сделаем тебе пудреницу. — Так он бросил курить. Это вышло легко и просто, и впоследствии он ни разу не жаловался на мучения, какие испытывают при таком подвиге все курильщики.
Портсигар был очаровательным: на его черной эмалевой крышке была серебряными нитями искусно изображена паутина. Мушка, вся из мелких бриллиантиков, билась, запутавшись, в самой ее середине, а из угла полз к ней страшный паук с большим круглым черным бриллиантом в спинке и с маленькими рубиновыми глазками.
Дни мелькали быстрые, счастливые и какие-то трепетные. Мы с нетерпением ждали ответа из загса, куда я подала заявление на другой же день после нашей встречи.
Поскольку Жильбер в дневные часы бывал на работе, я, чтобы сократить время этой разлуки, хотела взять два-три урока с детьми, но Жильбер запротестовал.
— Теперь ты доверилась мне, — сказал он, — и во всем должна слушаться меня.
Слышать мне такие слова от мужчины было очень непривычно, но я покорилась, и как это ни странно, но в этом послушании для меня была какая-то сладость. Я верила ему во всем…
С вечера Жильбер каждый день вместе со мной намечал то, что я должна была приобрести для нашего будущего хозяйства и на что у меня уходило все время до той самой минуты, когда кончался рабочий день. Тогда я ехала на Мясницкую встречать со службы Жильбера. Мы отправлялись вместе в „Националь“, где обычно обедали. В театры мы ходили редко и всегда спешили к Жильберу в Крестовоздвиженский переулок. Столько надо было решить, о стольком надо было посоветоваться… Жильбер ни за что не хотел оставлять маму жить у Димы, и это обстоятельство было предметом наших долгих обсуждений.
Теперь комната Жильбера выглядела не так, как в тот памятный вечер, когда я впервые переступила ее порог. В одном ее углу росла целая гора; это были завернутые в бумагу свертки, пакеты, а иногда целые картонные коробки, полные вещей. То были мои ежедневные покупки по хозяйству. Посуда, вилки, ножи, ложки, разные блюда, вазочки, кастрюли всех размеров, сковородки и все те маленькие пустяки и мелочи, которые необходимы в каждом хозяйстве. Покупка сервизов, обеденного и чайного, а также скатертей и всякого белья была Жильбером отложена. Он ждал денежного перевода из Парижа, так как его родители писали, что высылают ему к свадьбе денег на самое необходимое.
— Это вовсе не значит, что ты должна будешь заниматься хозяйством, — говорил он мне. — Нас двое, и много ли нам нужно? Но у нас должно быть полное хозяйство. Может быть, на случай приема гостей или на такой день, когда тебе вдруг захочется похозяйничать…
Толстая поваренная книга (Малаховец), купленная Жиль-бером у кого-то с рук в Столешниковом переулке, дополняла все наши хозяйственные покупки.
Бережное отношение ко мне Жильбера не высказывалось словами, я его чувствовала в каждом пустяке, казалось, оно невидимо окружало меня.
Ежедневно, кроме дней, когда мы бывали в театре, я к 11 часам вечера возвращалась в Староконюшенный. Жильбер говорил о том, что мне необходимо рано ложиться спать, на самом же деле я прекрасно понимала, что он считал неудобным, чтобы я оставалась в его комнате позднее 10 с половиной часов. Это показывало мне, как он оберегал мое имя. Перед кем?.. Неужели же перед своей квартирной хозяйкой, которой он отрекомендовал меня как свою невесту?.. Конечно, нет! Он оберегал мою честь перед самим собой. Наверное, он по той же причине никогда не притворял наглухо двери своей комнаты в те часы, когда мы вместе с ним в ней находились.