— Идите скорее в кухню! Скорее!.. Валентине Кинстинкинне плохо!
Мне пришлось присутствовать при очередном представлении: Валя валялась на полу в истерике.
— Я дрянь! Я отвратительная! Я гадкая! — между всхлипываниями выкрикивала она.
— Детеныш, детка, малыш! Что с тобой? — взволнованно хлопотал около нее Евгений со стаканом воды в руке.
Тогда я поняла, что есть два выхода. Первый — начать тут же объясняться. Это означало разбить ее жизнь. Евгений, сам благородный, честный человек, так Валю идеализировавший, считавший ее сердечко добрым и чистым, мгновенно отшвырнул бы ее.
Второй выход был: простить и молчать. Владимир пять лет уже лежал в земле. Зло этого преступления было непоправимо. И я выбрала второе.
— Валя, — сказала я, подойдя к ней, — встань! К чему эти слезы? Давай никогда не будем об этом говорить. Так будет лучше для тебя и, пожалуй, для меня… — Я пересилила себя и поцеловала ее в щеку.
Знаю, этот поцелуй был предательством перед памятью того, кого я любила и потеряла. Но ее, живую, такую лживую, которая, как пойманная гадина, барахталась у моих ног и которую мне ничего не стоило морально раздавить, эту ничтожную тварь мне стало жаль, и я пощадила ее… На другой день, в первый день Нового года, я, поздравляя маму с праздником, мельком, будто припоминая, спросила:
— Мама, а не помните ли вы, кому мы продали наше ожерелье-змею?
— Как кому? — Мама даже привскочила, точно ужаленная. — Никому не продали, оно же лежало в коробке ценных вещей, в той шкатулке, которую украл этот мерзавец!
Я спросила маму потому, что у меня теплилась какая-то глупая надежда, что я ошибаюсь, что, может быть, Валя просто украла одну змею.
— Ту шкатулку, — спокойно глядя маме в глаза, сказала я, — украл не Владимир, а Валя. Вчера я держала нашу змею в руках.
И я рассказала маме все.
Боже! Что с ней сделалось! Описать невозможно!.. Она рвалась идти к Вале отнять змею, упрекала меня в том, что я этого не сделала, собиралась подать на нее в суд, опозорить ее на всю Москву и еще Бог знает что…
Я встала на колени перед моей матерью, поцеловала ей руки и попросила у нее за Валю прощения.
Я не защищала Валю, нет! Я постаралась раскрыть перед мамой душу этой вечно снедаемой нуждой и завистью девушки, которая чувствовала себя всегда «на чужих хлебах» и, как все «приживалки», ненавидела нас, своих благодетелей. И как мама ее ни записывала себе в дочери, а я в сестры, она только и ждала минуты и любой возможности выскочить от нас. Владимир, появившийся в нашем доме, его безумное чувство, наше растерянное состояние было для ее преступления самым подходящим моментом. Тут же она купила комнату, другие вещи (про черный день), завела себе хотя и не регистрированного, но все-таки мужа, который, правда, ее все равно впоследствии бросил. Я доказывала маме, как бессмысленно и жестоко было бы разбивать ее только что налаженную жизнь, предав ее преступление огласке. Я говорила и настаивала на том, что наше прощение может ее переродить и морально поднять.
Слушая меня, мама вдруг как-то вся ослабела, взглянула на меня беспомощными глазами, расплакалась, поцеловала меня и согласилась. Верная своему слову, которое она мне тут же дала, она молчала до самой своей смерти (в 1945 году) и никогда не показала Вале виду, что ей что-либо известно.
А Валя?.. Она играла в большую дружбу со мной: дарила мне подарки, и были минуты, когда она помогала мне материально. Со стороны всем казалось, что она любит меня, но я шаг за шагом все более убеждалась в том, что, прикрываясь подарками, которые она мне делала, и всякими материальными услугами, она на самом деле ненавидит меня, ища каждого случая, чтобы всячески меня унизить, не брезгуя даже клеветой. Так это длилось до тех пор, пока я не порвала с ней навеки.
Я описала Валю такой, какой она была, но мне не хотелось бы, чтобы она казалась хуже, чем была на самом деле. В ней было и хорошее. По-своему она была мне предана и своеобразно, тоже по-своему, наверное, любила меня. Когда я болела, она самоотверженно за мной ухаживала, не боясь такой заразы, как дифтерит. В ней был цинизм, но не было испорченности. В ней была смесь наивности, простодушия и порока…
Кольцо, подаренное мне Владимиром, я вскоре после его смерти вернула Николаю Николаевичу Юдину по его требованию.
Это случилось месяца два спустя после смерти его сына, в поздний осенний вечер, когда я шла, задумавшись, по Староконюшенному переулку и передо мной неожиданно выросла фигура отца Владимира. Он с бесконечной ненавистью посмотрел на меня и произнес: