До заимки добрались глубокой ночью и тут же кинулись выковыривать кирпичи в подполье.
Кедровая шкатулка, завернутая в тряпицу, лежала в сухой неглубокой нише. Скоба загреб пятерней содержимое, пропустил меж пальцев; от радости дыхание зашлось: ну вот, кажется, можно пожить на покое, без приключений, без риска. Кони до утра отдохнут — и подальше, подальше от этих мест самыми глухими проселками. Туда, где он никого не знает и его вовеки не видели.
С мыслями о дальней дороге и лег подремать. Не заметил, как погрузился в крепкий сон.
Разбудили выстрелы. Частая стрельба из винтовок и ружей шла совсем близко от избы.
— Крупа[9]! Чоновцы! — Шишка, вооруженный сразу двумя револьверами, тормошил главаря.
Скоба сам уже сообразил: беда. Под выстрелы совсем рядом — это Шишка пустил в ход свое оружие — вскочил, уже с маузером на боевом взводе. Глянул в окно: со стороны Орефьева озера, хорошо различимые в светлеющих утренних сумерках, бежали к заимке десятка полтора человек, одетых кто в шинели, кто в полушубки.
Две пули, одна за одной, ударили в косяк. Скоба отпрянул. Зыркнул на сидевших в углу священника, купца Шагалова и его доверенного, кинулся в соседнюю комнату. Там Крахмальный Грош и еще один малый по кличке Вьюн вели стрельбу из окон. И с этой стороны — видно было — к дому бегут с десяток человек.
Двое из шайки, Акимка и Ларь, сторожившие лошадей, уже лежали неподвижно, уткнувшись в снег.
Оставалась еще комнатка с одним оконцем. Если и со стороны ее фигуры в шинелях и полушубках, — все, крышка.
Вбежал — комнатка пуста. Глянул в окошко — и чудо! — с этой, единственной стороны, близкой к густому хвойнику, началу Хайской лесной дачи, — ни души.
Меньше всего интересовало, где еще трое подручных, которые не попадались пока на глаза. Церковное добро уже не унести. Шкатулка? С собой!
Нужно позвать Шишку, ноги уносить вдвоем. Рванулся было туда, где азартно и не без успеха отстреливался Шишка, и отпрянул: на пороге с занесенной над головой лимонкой стоял какой-то шкет лет пятнадцати-шестнадцати, голубоглазый и носатый, в дубленой шубейке и шапке с красной полоской, пересекающей козырек. Скоба вовремя отскочил назад за перегородку — взрывом качнуло избу.
Шишку, попа, истинного хозяина заимки с сопровождающим, наверно, накрыло. Всех.
Некогда было об этом думать. Махом вышиб ногой двойные рамы, вывалился через оконный проем на снег, поднялся и побежал к лесу.
Оглянулся, нет ли погони, когда уж совсем рядышком с хвойными лапами очутился — рукой дотянуться можно. Носатый голубоглазый шкет с красной тряпкой на шапке догонял. И у него такой же, как у Скобы, маузер.
— Стой! — крикнул шкет.
Скоба чуть обернулся, почти не целился, знал: не промахнется. Направил дуло маузера в сторону шкета и нажал на спусковой крючок. Выстрела не последовало. Осечка!
За пазухой был еще наган. Но шкет не даст вытащить. Скоба попытался все-таки спасти положение: повернулся, рванул на себя шубу, распахивая, чтобы не помешала шуба махом выхватить наган, и со звериным устрашающим рыком пошел на тщедушного пацана. Тот спокойно поднял свой исправный маузер и дважды выстрелил…
Часть вторая
Они ехали верхами по черневой заболоченной тайге — столичный гость сибирского районного городка историк Андрей Зимин и местный житель, конюх Николай Засекин. Перед тем как им тронуться в дорогу, Засекин предупредил спутника, чтобы ни на шаг не отклонялся в сторону, следовал строго за ним и впредь молчал.
Зимина это устраивало. Он все еще находился под впечатлением вчерашней встречи с дочерью священника Градо-Пихтовской церкви. Думал, почему Непенина лишь совсем недавно наконец открыто выступила против Мусатова, десятилетия порочившего доброе имя ее отца. И понимал причину: страх. В двадцатые, тридцатые, сороковые годы, вплоть до начала пятидесятых — страх за себя, за личную свободу, потом — страх за сына и внука. Притупленный, сглаженный, но все же страх. На сыне и внуке прошлое ее отца, каким оно официально было преподнесено, существенным образом уже не могло отразиться, если бы даже кто-то очень того пожелал. Ну а вдруг? Все у сына, внука складывалось благополучно. Она не хотела, чтобы из-за нее хоть чутошно благополучие это оказалось нарушенным… С другой стороны, предательство по отношению к родителю, к его памяти мучило ее, не давало покоя…