Точно холодный ветер пронёсся над вершинами елей, воздух сгустился, небо враз заволокло гнилостно-серым, резкими, как удар топора, криками, закричали вороны. Матиас почувствовал, как непредставимая сила подхватила его, сжала обручем грудь, выбивая остатки дыхания, швырнула куда-то в низко наплывшие облака, а затем плавно опустила на землю. Он стоял в двух шагах от едва не сожравшей его без остатка трясины, и сломанные ветром еловые ветки лежали у ног его, точно порушенные кресты, и от великана не было и следа, ни единого следа гигантских сапог, словно, выбросив Матиаса на сушу, он ушел, откуда явился — в склизко-болотную топь, погрузившись по самую маковку, и Матиас тому был весьма рад.
— Спасибо вам, ваше болотное высочество! Премного обязан! — он сунул пятерню к затылку, желая соскрести с головы шляпу, склонившись в поклоне перед великаньим благородством, но шляпы не обнаружил, и махнул рукою на эту небольшую потерю, и сделал едва ли не пару шагов, как вдруг откуда-то из-под ног его прозвучало: «Да не за что, собственно говоря. Забавные вы все, клопы!»
Произнесший это сам был немногим больше клопа — заросшее золотисто-коричневой шерстью создание размерами с крысу, уютно угнездившееся между еловых корней, в красной, как мухомор, островерхой шляпе и ярко-зелёном камзоле с золочёными пуговицами. Голос у него был писклявый и тихий, ничем не напоминающий громоподобный великаний рык, бурю, вырывающую с корнем столетние ели, но Матиас узнал его, сразу, мгновенно узнал, и ноги Матиаса подкосились от слабости.
— Забавные, м-да. И пугливые, как лесные мыши. Ну-ну, не трясись же ты так. Как видишь, я сегодня добрый, тебе повезло, Матиас-неудачник, чертовски повезло встретить меня на своем пути. Твоя судьба оказалась к тебе благосклонна на этот раз, а если вдруг в следующие разы окажется не столь благосклонною… что ж, теперь ты знаешь, где меня искать. Единожды спасённых я беру под особое покровительство. Когда вновь очутишься… в болоте, и это болото вновь начнет тебя пожирать — просто назови моё имя, вот здесь, на этой самой поляне, и я появлюсь. Трижды появлюсь перед тобою, а на четвёртый раз — выбирайся сам. А я посмотрю на это, Матиас-блоха, Матиас-простофиля! — карлик приплясывал в змеино-извивистых корнях, сучил от нетерпения ножками в крошечных кожаных сапожках, и тень его, гигантская, великанья тень, тянулась от края до края поляны, дрожа, как болотно-серая ряска, и липкий, противный холод бежал у Матиаса по спине.
— Благодарю вас трижды, ваше болотное всемогущество! Век буду помнить вашу доброту, век буду свечки за вас в кирхе ставить! А как имя-то ваше, как вас звать-величать?
Карлик хихикнул, и, растянув в улыбке длинно-лягушачьи губы, сказал… проквакал… пропищал… каркнул, исчезая между корней, втягивая за собою шлейфом колышущуюся тень:
— Румпельштильцхен, простак! Запомни, Матиас-простофиля, задержи это в своей вечно пустой голове — меня зовут Румпельштильцхен, хозяин этой земли, хозяин этого леса, болот и озёр его, тот, кого слушается всякая тварь под лучами этого солнца… и там, куда не достигают эти лучи.
И Матиас согнулся в поклоне перед чёрно зияющим лазом между корней, гигантским великаньим зрачком, и зрачок смотрел на него, пристально, немигающе, и Матиас клялся себе, что никогда в жизни, какое бы болото не засосало его ног, шагу не ступит вот этими самыми ногами на клятую поляну, скорее, утопнет сам… или выберется — как бог даст, но ни за что, ни за какие блага на свете…
Месяца не прошло, как он нарушил собственную клятву.
***
Волосы Линхен были нежны, как лен, медово-светлые косы, что змеями вились по плечам её, округло-белым плечам. Матиас смотрел в глаза её, хрустально-голубые, точно льдом подёрнутые лесные озёра, и яд змеиный струился в кровь его, жаркой, тягучей смолой, язвил безо всякого сожаления. Линхен смеялась ему дразняще-малиновыми губами, манила к себе, чтобы отвергнуть прочь, снова и снова, и ядом были пропитаны её слова, и ядом сочились её улыбки. Линхен, дочь мельника, Линхен, лесная принцесса, достойная дворянского сына… о чём размечтался, Матиас-простак?
— Забавный ты. Думаешь купить меня за все эти ярмарочные ожерелья? Думаешь, растаю перед тобой, пойду жить с тобой в эту избу дровосека, сколоченную из подгнивших бревен? Ах, да если бы и новая изба — не пошла бы! Ты глуп, неотёсан, смеешься не к месту, на танцах наступаешь мне на ноги, а под ногтями у тебя вечно чёрная грязь. Я не люблю тебя, Матиас, и никогда, веришь мне, никогда я не буду твоей!