Луга постепенно перешли в молодой соснячок. Сразу же запахло смолой и хвоей, а под колесами повозки стали потрескивать сухие сучья и шишки. Такие милые и знакомые запахи, звуки... Какие-то восторженные чувства бередили мою душу. Я дышал полной грудью и улыбался:
- Помнишь, Паш, как я по такому лесу скакал в одних обмотках?
Девчонка улыбнулась и легла в повозке.
- А у вас тут прямо, как на Урале! - продолжал я. - А биргашей много?
- Скоро узнаешь, - отозвалась Пашка, любуясь букетом и нюхая нежные цветочки лилий.
- А я мазь забыл взять... Ну, ничего, на Урале не слопали, думаю, и тут не осилят, а на пару литров мне похудеть не помешало бы! - пошутил я.
Прасковья улыбнулась и закрыла глаза. Я осторожно положил ладонь на ее горячую косичку:
- Устала?
- Угу.
- Много работы?
- Да нет, просто рано встала сегодня. Боялась тебя прозевать... Пока вот с Петькой договорилась. Дни такие длинные стали, что на них, порой, и сил просто не хватает... Сегодня уж что-то очень жарко. К грозе, наверное... Синоптики обещали по области дожди.
- Да, печет тут, как на Красном море! И зачем только люди на юга пускаются? А тут чего плохого? Вон красотища какая кругом! А воздух!
- Долго добирался?
- Часов шесть, с двумя пересадками.
- Ничего, сейчас приедем в лагерь, сходим на озеро... Вода будет, как парное молоко... Потом картошечки запечем...
- Да, вот это неплохо бы! - радостно вздохнул я и поглядел на деревья.
Там, среди ветвей, резвилась рыжая белочка-проказница. Прасковья замолчала. Похоже, она задремала.
- Милая моя, хрупкая Пятница, - подумал я, любуясь ее лицом, тронутым свежим загаром, и снова отметил, как волнительно и неудержимо расцветает девичья красота. Точно так, как оживает, становится все ярче, пестрее и прекраснее летняя природа.
- Но! Чего тащишься! - крикнул возница, хлопая вожжами.
- Да тихо ты! - шикнул я на него.
Петр удивленно оглянулся и спросил уже шепотом:
- Что, заснула?
- Ага, - кивнул я.
- Бедняга, хлопочет, как ласточка, с первыми лучами солнца... Везде успевает и хочет побольше сделать. Она ведь староста лагеря!
- Ого! - искренне удивился я. - Строгая?
- Ну что ты! Она нам как старшая сестра... Очень добрая и веселая! Никого не обижает.
- Скоро приедем?
- Еще несколько километров осталось. Зоська вот упрела, плетется как эта... зараза...
- Ладно, пусть тащится, не будем будить старосту...
- А ты правда с ней был там? - вдруг спросил Петька.
- Где? - переспросил я.
- Ну, там, в горах...
- Угу.
- Здорово! Счастливый... - вздохнул возница.
- В смысле? - не понял я.
- Да так, вообще... - уклонился Петр от ответа и, отвернувшись, осторожно хлопнул вожжами по бокам кобылы.
Но Зоська его позыв проигнорировала.
Что он имел в виду, этот загорелый возница? То, что я был в горах, или то, что я был там именно с Пашкой? А вы как думаете, ребята?
Вскоре лес расступился и по правую сторону от дороги открылась панорама большого села, раскинувшегося за небольшими заболоченными зарослями кустарника. Дома утопали в пышной зелени садов. Кипели и пенились белые кроны рябины да калины, цвели сирень, жасмин и акации. За селом, к самому горизонту, уносилась изумрудная гладь полей. Увидев родные просторы, Зоська оживилась и резво припустила по дороге, ведущей в гору. Когда мы поднялись на высокий холм, то перед моим взглядом предстала следующая величественная картина: на этой, главенствующей над всей округой высотке, стоял старый храм, окрестности которого, правда, бурно заросли кустарником да бурьяном. Когда-то здесь шли праздничные службы и звон колоколов был наверняка слышен за много-много верст, и местные жители, и проходящие путники еще издали видели церковь, гордо представившую под солнечные лучи золото своих куполов. И было как-то дико и обидно видеть дом Божий в таком запустении: полуразрушенный, грязный, забитый мхами и травами, увитый вьюнками, он теперь стыдливо выглядывал из густых колючих зарослей, как бы не желая более открывать миру свою кричащую непристойную наготу и безобразные надписи на стенах. У меня невольно сжалось сердце.