Возбуждение распространялось по закоулкам усадьбы, народ во дворе бежал или озирался, куда бежать, проскакал всадник. Обнаженный по пояс Юлий – где-то он остался без рубашки – измазанный кровью и с кинжалом в руке, никого не удивлял. Возле сухого водоема уже метался Ананья, который вслед за Милицей покинул покой коротким ходом. Народ весь шарахнулся и помчался влево, Юлий – направо. Разномастные всадники на неоседланных и оседланных лошадях ломили через кусты, везде слышались крики, более вводившие в заблуждение, чем направлявшие погоню.
Юлий лихорадочно шагал по тропинкам. Иногда он судорожно и глубоко вздыхал, как человек, готовый разрыдаться, но не плакал, в глазах застыл сухой блеск. Всякий раз, когда раздавался гам беспорядочной погони, Юлий сворачивал в сторону, шагая без всякого направления, и так наткнулся на ограду, довольно высокую каменную стену. Тогда он взял вбок.
И тут в зарослях зашуршало, прямо на него вылетела, запинаясь от изнеможения, Милица. Измученная настолько, что остановилась, судорожно разевая рот в жарком, поверхностном дыхании, и несколько мгновений, остолбенев, не находила в себе силы ринуться вспять. Она шарахнулась в кусты шиповника, широко развевающееся платье, слишком длинное и свободное в подоле, зацепилось, затрещало, напружено ухватив Милицу, – женщина упала, окончательно запутавшись. Она пробовала освободиться, не вставая, рванулась – не тут-то было! Зеленый шелк перекрутился в колючих ветвях, охотник с обнаженным клинком уже стоял над попавшей в силки дичью.
Милица произнесла несколько быстрых, задушенных слов. Он нагнулся, пытаясь понять эти заклинания, и тут она в крайнем испуге схватилась за лезвие. Бессознательно Юлий рванул кинжал на себя – разрезанная ладонь женщины окрасилась алым. Однако она не вскрикнула, зыркнула в сторону, где слышался топот и перекрикивались голоса, и снова вскинула на Юлия огромные, еще расширившиеся от предсмертного ужаса глаза.
Глаза он понимал, умоляющее значение неотступного взгляда было для него ясно…
Юлий опустился на колени и, не обращая внимания на жалкий, льстивый и умоляющий шепот, хватил кинжалом кусок подола, отчего Милица смолкла. Почувствовав свободу, она вскочила, сверкнула оцарапанными ногами, которые обнажились почти до бедер, и рванула без лишних слов в сумрак орешника.
Юлий пошел в другую сторону и скоро наткнулся на ватагу вооруженных и невооруженных людей. Они залопотали все сразу, перебивая друг друга. И когда Юлий попытался их остановить, чтобы внести в этот бред какой-то порядок, чтобы уразуметь, из-за чего размахивают они руками и волнуются, когда попытался спросить их, они растерянно смолкли, переглядываясь. Они не понимали Юлия, так же, как он не понимал их.
Вдруг Юлий понял, что они говорят на разных языках.
Ничего удивительного, что эти люди не владели высоким тарабарским слогом, удивительно было то, что Юлий ни слова не понимал по-словански! Никакого человеческого смысла не мог он открыть в диком наборе звуков, который предлагали ему эти люди, размахивая дубинами, секирами и копьями. Он пожал плечами и оставил их, позволив следовать своим путем. И некоторое время спустя услышал, как они взвыли, обнаружив на кустах зеленые клочья шелка. В зарослях замелькали и пешие, и конные. Пробегая мимо, люди пытались его спрашивать.
– Я не понимаю вашего языка, – говорил он с выражением сожаления и вины, а больше какого-то горького недоумения.
Но им всем, кто торопился на крики, некогда было вникать в особенности тарабарских чувств.
Безоговорочно пострадал только Кудай. Его остригли налысо и посадили в мало кому известное подземелье городской тюрьмы, которое причастные к тому люди свойски называли «под плитой». Иначе обошлись с волшебниками, Миха Лунь и Анюта были оставлены в домашнем заключении. Миха у себя, при всех своих слугах и служанках, Анюту городской голова поместил под стражу в своем собственном доме, освободив нарочно для узницы три лучших помещения.
Никто, однако, не посмеивался над любезными предосторожностями премудрого головы – не до смеха было. Вечером того же дня, когда свершилось нечистоплотное волшебство Михи Луня, запылали дома курников. На третьи сутки продолжавшихся по разным околоткам города погромов верхушка законников обнародовала «заповедные списки», где назвала сорок виднейших курницких родов, приговоренных к изгнанию. Попавшие под запрет роды должны были покинуть город в недельный срок, и в течение следующих пятнадцати лет возвращаться к родным пепелищам запрещалось под страхом смертной казни.
Погромы же продолжались, жестокости их были отмечены гибелью одного человека, которым оказался сапожник Балакса, убитый цветочным горшком, в то время как он безуспешно обламывал свой топор о двери «Чубарого дома», где заперлось со всеми своими домочадцами курницкое семейство Лягвиных. Что же касается раненных, покалеченных и обожженных, то они насчитывались с обеих сторон десятками.
Тем временем засевшие в земстве законники приняли решение об учреждении четырех новых ремесленных цехов, которые объединяли чернорабочих. Это были цехи крючников, дровосеков, поденщиков и каменщиков. Таким образом, общее количество цехов, которые поддерживали законников, достигло пятнадцати, а за курниками остались только шесть.
Три дня на улицах и площадях Колобжега развевались цеховые знамена законников, на четвертый знамена были свернуты и наступил мир. Некоторой поправкой к этому успокоению служили только заметные здесь и там обгорелые стены, развалины и пожарища, черневшие на улицах, как гнилые зубы в челюсти. На четвертый день в земстве появился городской голова Репех и своей властью утвердил решения и постановления законников.
Все это время, пока над неясно залегшим за низкой грядой холмов городом поднимались дымы, а корабельный двор обезлюдел и молчал, непривычно тихо было вокруг «Рюмок», праздно и скучно. Словно где-то – черти где далеко! – разгульно гулял народ и все туда ушли, а здесь остались лишь хворые да малые.
Когда все так скверно, невразумительно и все вокруг словно с ума посходили, мы будем держаться друг за дружку еще крепче. Вот где искали обитатели «Рюмок» разрешения своих сомнений, вот отчего в душевной муке, под гнетом уныния, хворые и малые, поглядывали друг на друга просветленными глазами. Золотинка все порывалась куда-то ехать, кому-то чего-то доказывать; то она имела в виду Анюту, то считала необходимым объясниться с Колчей, то есть с Кудаем. И только к Михе Луню не было у нее вопросов и не испытывала она потребности вступать с ним в какие бы то ни было объяснения.